3
Сумбурно излагая такие свои доводы в сторону возбужденных сыщиков, я заметил, что все они чего-то ждут. То смеясь надо мной, то оскорбляя; то внимательно слушая, то обрывая на полуслове; то подшучивая почти по-приятельски, то ударяя ногой по ножке моего стула; то похлопывая по плечу, то изрыгая проклятия, – эти вооруженные люди в дешевых растоптанных туфлях не спешили, однако, составлять протоколы, описи и прочие зловещие бумаги. Должно прибыть начальство, догадался я.
Арест состоялся около восьми часов утра. Сейчас на моих золотых «Лонжинах» – почти десять. Самое время появиться людям, от которых все зависит, – вышестоящим руководителям.
Наконец где-то вдалеке тяжело затопали, скомандовали «смирно!», потом – тоном ниже – «вольно!». За стеной, в коридоре, возникли и быстро приблизились многие возбужденные, переплетающиеся голоса.
– Генерал приехал,– сказал в пространство один из оперативников и притушил сигарету.
Вошедший – энергичным твердым шагом – пожилой человек немедленно вызвал во мне симпатию. Его пиджак и галстук, холодный взгляд прозрачных глаз, седина в волосах, жестко изогнутые сухие губы, отменно слепленные кисти рук, особая сановная сутуловатость – все указывало на то, что он принадлежит к касте хозяев жизни. Опера тут же подобрались, приняли менее небрежные позы и чутко замерли. Один из них – тот, кто кричал и грубил больше других,– проворно перетащил стул от стены в центр комнаты, и высокопоставленный дядя медленно сел, закинув ногу на ногу и выставив на всеобщее обозрение превосходные летние туфли светлой замши (мои туфли стоили минимум втрое дороже). Затем он пошевелил пальцами, и все, кроме меня, молча вышли из комнаты; последний аккуратно прикрыл за собой дверь.
Большой милицейский папа был свеж, как смородиновый куст в утренней росе. Благоухал одеколоном. И этим разительно отличался от своих подчиненных, распространявших вокруг себя запахи крепкого мужского пота и гуталина. Не иначе, генерал примчался на службу – прямо сквозь душный, влажный московский август – в кондиционированном автомобиле, заключил я. Стало быть, вкус комфорта знает. И это хорошо. На этой почве мы можем сойтись. Я тоже люблю и понимаю удовольствия жизни. Не предложить ли ему сразу денег, с ходу, пока мы одни? Нет – рано. Следует выслушать сначала все, что он скажет. Возможно, меня отпустят и без взятки. Такой взрослый, солидный, разумный на вид и явно очень опытный человек не может не понимать, что я ничего не крал...
Генерал неторопливо закурил. Сквозь завесу табачного дыма я был медленно, очень внимательно изучен. Особенно пристально и долго седой начальник смотрел на мой лоб, словно силясь что-то там прочесть.
– Дружок,– наконец негромко, приятным баритоном произнес хозяин жизни,– ты в беде. Ты попал в страшное дерьмо. Одно твое неверное слово – и ты у меня будешь сидеть вечно. Ты меня понял?
– Да,– ответил я и отважился противостоять милицейскому папе взглядом. Но не сумел.
– Дело ведет Генеральная прокуратура страны,– тихо просветил меня генерал. – О ходе следствия я каждый день докладываю в Правительство. Это ты тоже понял?
– Да...
– Вот и хорошо,– доброжелательно кивнул седовласый и сменил ногу. – Деньги, само собой, украл не ты. Украл – крупный чин, сотрудник администрации. Министр.
Не федеральный, конечно. Республиканский. Из провинции. Но – все равно министр! Он вступил в сговор со своим братом, а тот – с торговцем медикаментами. Была выделена огромная сумма. Якобы для закупок. А вот аптекарь вступил в сговор уже с тобой. Правильно?
– Нет! – с жаром возразил я. – Неправильно! Аптекарь – был, но сговора – не было!
Генерал прищурил глаз.
Вдруг мне снова показалось, что он пытается что-то прочесть повыше моей переносицы – некую надпись на лбу подследственного, сокрытую еще минуту назад, но проступившую теперь ярко и крупно.
– Значит, к тебе приходил именно аптекарь?
– Да, – тихо, после паузы, признался я. Только приходил он не ко мне.
4
Выдав генералу по первому требованию самый важный кусок информации – назвав имя, расколовшись – я не испытывал никаких уколов совести. Человек, только что поименованный как «аптекарь», подставил и меня, и моего босса, и наш бизнес. Втянул в беду. Прислал грязные деньги. Чего ради его покрывать?
Я видел аптекаря всего дважды. В первый раз – познакомился: пожатие рук, улыбка, обмен дежурными любезностями. Во второй раз – выдал миллион американских долларов наличными. Остальные вопросы улаживал и утрясал босс Михаил.
Вообще, молчать – не моя задача. Я могу говорить или не говорить, но при этом обязан добиться своей цели. Как можно дальше увести всех этих сыщиков, оперативников, следователей, дознавателей и генералов от простого вопроса: кто именно является главой моего бизнеса.
5
Большой папа вновь окутался желтовато-серым дымом. Его взгляд отяжелел, и от этого взгляда я почувствовал себя скверно – едва не запаниковал. Чувство показалось абсолютно новым. Впервые – на двадцать восьмом году жизни – мне довелось вкусить настоящего, сильного, искреннего человеческого презрения.
До сих пор я вызывал в людях совсем другие эмоции – главным образом положительные. Интерес. Уважение. Иногда – зависть. Со мной хотели дружить. Брали с меня пример. Сначала в школе. Затем – в университете. Еще – в армии. И в редакции многотиражной газеты. И, конечно, в банке.
Год за годом, с самого детства, я непрерывно получал доказательства того, что я – один из лучших, что я необходим человечеству, как воздух. А теперь пожилой дядя, окруженный аурой могущества, дал мне понять, что все не так.
Не злоба читалась в его глазах – тогда бы они сверкнули. И не отвращение – тогда бы его лицо исказила гримаса. Нет, я ощутил презрение в чистом виде. Откровенное, как порнофильм.
Здесь и началась моя тюрьма, состоялся мгновенный переход из одной жизни в другую. Генерал посадил меня за решетку одним взглядом. В тот миг, когда он только вошел, и сел на стул, и закурил, и начал говорить – я был еще свободным человеком, взятым по недоразумению. Теперь, впитав вражду высокопоставленного, я осознал, что влип, и после разговора с седым милицейским бонзой отправлюсь не в офис и не домой к жене, а – в камеру.
– Думай,– проскрипел мой собеседник неожиданно старческим голосом. – Сесть можешь надолго. И Миша твой – тоже.
Я похолодел. У генерала и его отряда имелись все шансы, чтобы посадить меня. Но босса Михаила Николаевича, или просто Мишу Мороза, мне следует сберечь во что бы то ни стало!
Мы договорились с боссом Михаилом заблаговременно. О том, что на следствии – если до него дойдет – я сразу твердо объявляю шефом лавочки именно себя. А босс – остается ни при чем, спасает и бережет капиталы и пускает эти капиталы на то, чтобы мое наказание стало максимально мягким. Чтобы я был освобожден, либо сидел недолго и с полным комфортом. То есть я берегу его свободу и безопасность, а он бережет мои деньги. Красиво, просто, эффективно.