Для более твердого осознания этого факта магнат протянул мне свою самодельную линейку – склеенную из многих слоев тетрадного листа, аккуратно обрезанную по краям и покрытую тонкими ровными насечками – и продемонстрировал, что такое тридцать пять миллиметров.
– Таким образом,– подвел он итог,– чтобы в организме постоянно присутствовали животные жиры, каждому из нас следует дважды в день употреблять кусок колбасы длиной в семнадцать с половиной миллиметров!
– Гениально,– оценил я. – А сколько это в граммах?
– Не знаю,– с большим сожалением произнес Толстый,– да это нам и не нужно. Наша задача – рассчитать правильную норму. В граммах или в миллиметрах – значения не имеет...
– А не проще ли,– предложил я,– пожирать все погонные метры сразу, чтоб хоть два раза в месяц чувствовать себя сытыми?
Толстый развел руками.
– А это как тебе удобно. Лично я определил свою ежедневную норму и от нее отталкиваюсь. Тридцать миллиметров буду потреблять в течение дня, а пять пойдет в запас. За тридцать суток этот запас превратится аж в сто пятьдесят миллиметров! Пятнадцатисантиметровый кусок, почти полпалки! И тебе советую делать так же. Иначе – надолго тебя не хватит,– авторитетно сообщил Толстяк, и его мощные щеки скорбно отвердели.
– Почему?
– Потому что один погонный метр колбасы в месяц – это очень мало...
– Ты прав,– согласился я,– это даже не мало. Это смешно. Но я что-нибудь придумаю.
– Он ничего не понял,– вдруг процедил Фрол, обращаясь к Толстяку. – Он ничего не понял! Онзавтраопять побежит!
– Обязательно,– сурово заявил я.
– А вот я так думаю,– произнес уркаган в пространство,– что тебе уже хватит.
– Что «хватит»?
– Бегать,– уточнил Фрол, посмотрев сначала на Толстяка (тот согласно кивнул головой), а потом вновь на меня. – Бегать – хватит...
Вдруг я почувствовал сильный ток неудовольствия, идущий в мою сторону от обоих приятелей.
– Это почему же? – прямо спросил я. Мои соседи переглянулись.
– А ты не понимаешь?
– Нет.
– От тебя воняет,– кратко высказался Толстяк. Фрол смолчал, но бросил на меня такой взгляд, что мне стало неудобно и стыдно. Проклятье! Этого я не учел. Просветленный муж позабыл, что свое дерьмо не пахнет. Теперь, значит, люди, живущие со мной бок о бок, вынуждены обонять ароматы моего тела, покрытого несколькими слоями высохшего пота. До бани еще два дня. Баня – раз в неделю. Шесть дней – шесть слоев.
– И что мне делать? – спросил я, ощущая себя идиотом.
– Не заниматься ерундой! – отчеканил Фрол грубо. – Тут тебе не спортзал! Прекращай свой бег от инфаркта, ясно? Толку от него мало, а вреда – немеряно! Польза для тебя одного, а вред – всем окружающим! Сделай перерыв, а то перетренируешься, не дождавшись начала чемпионата... – Он улыбнулся своей шутке, но через миг углы его рта снова опустились, и я понял, что должен прямо сейчас принять решение.
Мне стало страшно. Темно-зеленые стены каземата зашевелились вокруг меня, обратились в челюсти – они смыкались, намереваясь перемолоть тщедушного мальчика-банкира. Сокамерники – маленький и большой, тощий и жирный – приняли вид чудовищ, готовых к прыжку.
А не зашел ли я слишком далеко? А правильно ли я делаю, когда, просидев в тюрьме полтора месяца, собираюсь возразить тому, кто провел тут десятилетия и видел, без сомнения, тысячи молодых, упрямых и дерзких себялюбцев? Очутившись в изоляции, без поддержки, без денег, сверзившись на самое дно, – а правильно ли я делаю, решаясь на конфликт с местным населением этого дна?
– Нет,– произнес я тихо,– нет, Фрол. Вреда от запаха немного. Мы не на модном показе, чтобы всасывать сладкие ароматы. Тут не до запахов. Дурной запах не может ущемить чье-либо достоинство. Ничего страшного не случится, если вы оба немного потерпите. Это мое мнение, и я его довожу до сведения обоих...
– А ты, значит,– вяло выговорил Фрол,– уже решил нам диктовать, что и как делать? Распорядился, то есть, терпеть?
– Я не диктую,– отрезал я. – И не распоряжаюсь. Я только возражаю.
Фрол сощурился.
– Вопрос можно?
– На любую тему,– аккуратно парировал я.
– А ты, извини, на воле что делал? Я засопел и гордо отчеканил:
– Деньги.
– Бизнес, что ли?
– Да.
– А кроме бизнеса? – Фрол сыграл сухой скулой. – Что ты делал, кроме денег?
– Ничего. Только деньги. По шестнадцать часов в сутки.
Урка сделал вид человека, которого осенило.
– Значит, ты – бизнесмен! Правильно?
– Можно и так сказать.
– А вот я,– Фрол с неподражаемым достоинством слегка поклонился,– живу воровством и обманом. Я преступник, ясно? Бродяга. Работать не умею. И не хочу. Не способен. Ага. Здоровье – подорвано. Вот – краду имущество граждан. А как еще прокормиться? Государство и его слуги, менты, сажают меня, и я сижу. Здесь мой дом. Другого дома у меня нет. И денег у меня нет. И бизнеса нет. Семьи тоже нет. И папы нет... Только мама старенькая, единственная родная кровь... Видишь это?
Фрол вытянул ногу в проход и указал на ступню. Кошачья морда, вытатуированная на ее подъеме, бесстыдно пошевелила усищами.
Демонстрация нагой арестантской конечности получилась очень бесцеремонная, почти оскорбительная, однако не настолько оскорбительная, чтобы я счел нужным оскорбиться. К тому же десять дней регулярных ежеутренних медитаций сделали меня невозмутимым.
– Знаешь, что это такое?
– Кот,– буркнул я.
– Правильно,– похвалил Фрол. – Кот! Коренной Обитатель Тюрьмы!
– Понимаю, – ответил я. – Кот. То есть, ты, Фрол, у себя дома, а я всего лишь в гостях. И поэтому я должен слушать тебя внимательно. И вести соответствующе...
– Уловил,– похвалил меня коренной обитатель и неожиданно обезоруживающе, озорно улыбнулся. – Ладно, Андрюха, ты... это... не напрягайся. Ты хороший парень, таких бы побольше... Конфликта меж нами нет. Хочешь бегать и прыгать – давай, вперед! Только – не в ущерб тем, кто рядом! Правильно, Толстый?
Безразмерный магнат солидно кивнул.
– А про волю,– Фрол произносил слова негромко, однако с нажимом,– я заговорил потому, что рано или поздно, в этой хате или в другой, в этой тюрьме или в «Матроске», в «Бутырке», в любой, в изоляторе, на пересылке, на зоне, – этот разговор состоится обязательно. Ага. И ты должен всегда помнить, это... разницу. Между собой и людьми, принадлежащими к преступному миру. Не забывайся. Будь скромнее. Ага. Тюрьма – дом страданий, усекаешь? А не спортивная площадка...
– Понял, – ответил я, чувствуя, что невозмутимость покидает меня. – Дом страданий. Ясно. Только я – уж извини, Фрол, – страдать не собираюсь. Я не для этого рожден. Я не стану страдать ни в этом доме, нигде. Кто желает здесь страдать – пусть страдает, ради Бога. А я буду делать то, что мне надо делать.