Идти в самом деле мне было некуда. За шторой, вне пределов маленького, душноватого, но довольно комфортабельного обиталища Славы, меня ожидала спрессованная человеческая масса, – желтые, серые, отечные лица, пораженные язвами тела, неизвестные мне обычаи и порядки.
Разглядывая из-за занавески шевелящийся муравейник, я с грустным юмором вспомнил о том, как еще вчера, в «Лефортово» строил планы победы над тюрьмой. Та тюрьма оказалась санаторием. Настоящая же – поглотила меня только сейчас. Я сражался с ветряными мельницами. А тюрьма ждала, пока не наступит ее время.
Здесь, в общей камере, невозможно было даже читать книги, потому что книги отсутствовали, и даже если бы мне их прислали с воли, то где бы я стал их хранить? Тут шла мучительная война за каждый кубический дециметр пространства! Тут люди тратили гигантские усилия, чтобы проковырять в потолке углубление, вставить в него крючок, изготовленный из зубной щетки, и подвесить на этот крючок свое барахлишко. До книг ли здесь, горько размышлял я, нацепив наушники и проникаясь хриплым надрывом какого-то неизвестного мне уголовного шансонье. Книги? Упражнения? Тренировки? Заботы о чистоте сознания? Ты будешь этим заниматься? Здесь? Разве в этом заключается твоя свобода? Значит, люди будут заживо гнить вокруг, доходить от голода и болезней, а ты тем временем станешь качать бицепсы, медитировать и почитывать учебнички? Кем же ты тогда станешь?
После четвертой подряд кассеты я понял, что наступил вечер. За несколько часов я только однажды выбрался из своей щели, чтобы посетить туалет, а затем опять поспешно спасся в купе Славы.
Рядом, под самой стеной, у решеток, проходило лихорадочное действо с участием двоих молодых людей. Ловко, со знанием дела, они манипулировали несколькими крепкими, разлохматившимися веревками, уходящими за окна. Веревки вдруг исчезали, извиваясь, в щелях меж решеток, затем туго натягивались, раздавался стук в стены и трубы отопления, и полуголые, суетящиеся арестанты затягивали с обратной стороны увязанные особыми узлами пачки записок, завернутые в бумагу и полиэтилен посылки. Дорога, догадался я. Тюремная почта.
После ужина Слава уединился в углу, превращенном в часовню, и около часа молился, опустив голову и плечи. Затем вернулся на свое место, вытащил из-под койки картонную коробку с лекарствами и долго копался в ней, перебирая разноцветные упаковки, пузырьки и тюбики с мазями. Высунув голову в проход, он попросил ближестоящих:
– Позовите Слона. Того, шумного... Который вчера заехал.
Татуированный кельт появился сразу – как будто ждал.
– Присядь, – сказал Слава. – Тебе, я вижу, лихо.
– Есть такое,– с чувством признался мой новый враг.
Вид его напоминал о наказании, насылаемом природой на всякого любителя искусственных наслаждений. Острейшая вонь отходила волнами от плеч, груди и шеи.
Глаза смотрели дико. Волосы торчали. Скулы жалко бегали. Насквозь сырая майка прилипла к телу. Несчастный потребитель яда то и дело яростно скреб себя ногтями по бокам и животу.
– Кумарит,– поморщился он. – Конкретно!
– Держи. – Слава деликатно взял трясущуюся ладонь бродяги и вложил в нее несколько таблеток. – Выпьешь все сразу. На два-три часа хватит... Потом что-нибудь придумаем...
– От души,– благодарно буркнул Слон, моргнув слезящимися глазами. – От души, братан! От души!
– Арестанты не оставляют друг друга в беде.
– От души, Слава, – повторил растроганно Слон и выскочил прочь.
Слава опять, в который уже раз, сбросил маску измождения и улыбнулся мне с озорством.
– Вот так мы делаем из наших врагов наших друзей, понял?
– Понял.
Мне осталось ждать еще четыре часа до момента, когда Джонни освободит для меня свой узкий матрас.
И я совершил ошибку – первую и единственную, большую, непростительную. Порывшись в бауле, я нашел томик Гегеля «Философия права». Покинул берлогу. Улучил момент, когда за столом, в плотной шеренге сидящих, появится просвет, ловко вклинился – и погрузился в чтение.
– Ого! – прокомментировали справа и слева. – Философия! Философ, да?
– Нет,– с доброй улыбкой возразил я. – Интересуюсь, и все...
Раздались саркастические усмешки. Правда и то, что ирония в мой адрес не перешла известной границы – вся камера уже поняла, что по неизвестным причинам новичок в дорогостоящих штанах попал в число приближенных к смотрящему Славе, в узкий круг, на козырную поляну.
Читать мне не дали. Откуда сам? За что сидишь? Давно? Из «Лефортово»? И как там? А на воле чем занимался? А подельники есть? А сколько срока светит? На тюрьме в первый раз?
Кое-как удовлетворив любопытство ближних, я все же раскрыл книгу и даже взял в руки карандашик, дабы подчеркивать узловые места. Перепутал, то есть, следственную тюрьму с читальным залом.
На мое плечо легла тяжелая ладонь. Я поднял голову. Слон, чьи страдания явно облегчили подаренные Славой лекарства, улыбнулся мне некрасивым ртом и слегка сжал пальцы; впрочем, тут же ослабил хватку.
– Ты ведь Андрей, да?
– Андрей,– ответил я, напрягаясь.
– А погремуха твоя какая?
– Нет,– признался я,– у меня погремухи. Крупный, ширококостный человек в грязной майке посмотрел на мою книгу – и снова перевел взгляд на мое лицо.
– Студент?
– С чего ты взял?
– Книжка умная.
– Да, она такая.
– Ладно,– серьезно произнес Слон. – Извини, что помешал. Только учти, Андрей – ты все равно ошибешься. Понял меня? Ты все равно ошибешься, конкретно говорю. Возьмешь – и ошибешься...
Круги и колена кельтских узоров сыграли короткий угрожающий танец; их обладатель повернулся ко мне спиной и стал уходить.
– Дима! – позвал я. – Подожди! Дима!
Я хотел решить все миром. Пообщаться. Угостить наркомана сигаретой. Сгладить острый угол. Слон уже не был врагом для Славы Кпсс – но меня явно избрал как мишень.
Враг игнорировал меня и смешался с телами.
2
Адаптация на новом месте прошла быстро, в три дня. Я даже слегка возгордился, насколько быстро освоился и привык к тому, что вижу, слышу и обоняю. А чему удивляться? Во-первых, я себя морально подготовил давно – еще в бытность совместного проживания со старым уркой Фролом. А во-вторых, в разное время в разных местах, в городах и селах своей великой Родины я множество раз видел и загаженные, заблеванные помещения, и вшей, и перекошенные физиономии, и гнилые струпья на человеческих конечностях, и синие, сожженные героином вены. Другое дело, что только в следственном изоляторе «Матросская Тишина» все вышеперечисленное оказалось рядом, в ужасном избытке, смешано в один гниющий ком.
Сто тридцать пять сокамерников – это не один, не двое, как в пятизвездочном Лефортовском замке. На Централе «Матросская Тишина», жизнь била ключом. Сидела сплошь молодежь. Национальные окраины Империи были представлены обильно. Узбеки, казахи, туркмены, чеченцы и ингуши, грузины, азербайджанцы, армяне, молдаване, чукчи и якуты варились в одном супе. В разных углах, на разных уровнях маленькой вселенной под названием «Общая Хата» слышался жареный, щелкающий говор, образовывались и распадались компании, группы, коалиции и анклавы, вспыхивали ссоры.