Ежедневно по пять-семь человек исчезали из камеры: получив срока, они отъезжали на этап. Одновременно заходили новички. Наиболее грязные, опустившиеся еще до тюрьмы новоселы тут же направлялись в специальный отсек под названием «вокзал», где их собратья обращали неофитов в арестантскую веру: стригли, выдавали мыло. Дальше «вокзала» они не продвигались. Соседние кубометры пространства населяли те, кто желал трудиться – стирать чужое белье, шить наволочки и шлепанцы, чинить одежду – в обмен на сахар, чай или сигареты. Те, кто трудиться не желал или не мог найти работодателя из числа немногочисленных богатых сокамерников, образовывали угрюмую, все время вздорно переругивающуюся, пораженную чесоткой, поедаемую вшами массу «пассажиров». Эти люди от голода, недосыпания и постоянной необходимости стоять вертикально становились наполовину невменяемыми. Они вели свою медленную жизнь – искали приятеля с лишним куском рафинада, воевали между собой ради возможности несколько минут посидеть за столом или часами глядели поверх десятков голов в экран телевизора.
Здесь полуграмотные крестьяне спали бок о бок с обладателями столичных институтских дипломов, убийцы играли в шахматы с квартирными ворами, христиане делили хлеб с последователями замысловатых языческих культов. Все это пульсировало, страдало, смеялось и плакало. Разноцветная и разноплеменная масса из ста тридцати живых существ, стиснутая на пространстве, едва ли большем, чем школьный класс, выживала, как умела и как могла.
Чай и табак обращались, подобно валюте, пара целых носков или кусочек сливочного масла почитались за немалую ценность. Предметом смертельной вражды могла стать иголка, карандаш, мыльница или, как в моем случае,– спальное место возле окна.
3
На третий день зашли мои деньги. Каким образом попала в камеру наличность, однозначно запрещенная к хождению внутри следственного изолятора,– я не знал. Но, судя по лицу Славы Кпсс, эта головоломная операция не составила для него проблемы.
Кроме пачки мелких купюр, груз содержал письмо от жены и даже несколько фотографий. Их рассматривали сообща: я, Слава, Джонни. Письмо оказалось совсем коротким, составленным наспех. Перед моими глазами встала яркая картинка: некие подозрительные типы приходят домой, суют записку от мужа, ждут у входа, а моя любимая – торопливо царапает бумагу, пытаясь собраться с мыслями...
Вестей из семьи я не имел больше трех месяцев. Последние новости сообщил рыжий лоер, в свой последний, февральский, визит ко мне. Теперь я жадными глазами пробегал по строчкам, по крупно и округло лежащим буквам и даже поднес тетрадный листочек к ноздрям в попытке уловить запах своей женщины. Но не сумел. Записка явно прошла через многие проворные руки доверенных людей Славы Кпсс, долго ждала своего часа в чьих-то засаленных карманах.
Попутно супруга намекала на то, что затребованная мною сумма кажется ей весьма изрядной. Впрочем, это проскочило короткой фразой.
Ничего, любимая, потерпи, шептал я, осторожно прикасаясь пальцами к глянцевому изображению на фото, всматриваясь в строгие глаза, в сжатые губы, в светлые волосы. Больше я не стану просить так много. Я и сам знаю, что с деньгами не густо. Слава Богу, уцелело хоть что-то. Слава Богу, у тебя и сына есть хлеб на столе и крыша над головой. Скоро я вернусь и все исправлю...
Да, деньги в семье таяли, я это понимал. Жизнь в столице Империи недешева.
В сравнении со своим бывшим боссом Михаилом, отторгнувшим у меня мои капиталы, я был однозначно нищим человеком. И сам про себя думал так же. Обедневший, обанкротившийся, обманутый, все потерявший болван, чьи жалкие сбережения сводились только к тем суммам, что отдавались в разное время на хранение именно жене.
Но даже в таком состоянии, потеряв сотни тысяч долларов, сохранив жалкие копейки, – я оставался чудовищно богатым относительно тех, кто окружал меня теперь, в общей камере «Матросской Тишины». Двести долларов – еще совсем недавно незначительная, карманная сумма, пропиваемая беззаботно за один вечер, – здесь, за решетками, выросла в немыслимое богатство, в сверкающий клад, в источник радости.
– Уважаю! – удовлетворенно выдохнул в мой адрес Слава Кпсс, нежно мусоля в руках купюры. – Ты, Андрюха, монстр! Реальный жиган! Фигура! Если б таких, как ты, еще пару человек – мы бы весь Централ на уши поставили!
Я не мог отвести глаз от зрелища тощего, как смерть, юноши, нежно шелестящего радужными бумажками. Он поймал мой взгляд.
– Ты, Андрюха, небось, думаешь – куда я попал? Это же реальный сумасшедший дом! Угадал, да?
– Нисколько,– соврал я.
– Не грусти! Привыкнешь. Как я привык.
– Все равно не могу поверить,– откровенно признался я,– что ты здесь четыре года просидел.
– Пятый пошел,– уточнил Слава. – Сел я в восемнадцать, а сейчас мне двадцать три.
– Выглядишь старше...
– Тюрьма,– объяснил Слава. – Недостаток жратвы и кислорода. А на воле – веришь? – я восемьдесят кило весил... Но это дело прошлое. Если честно, я уже и забыл, что такое воля. Машины, девочки, шашлыки, зеленые деревья – все это так далеко... Иногда сомневаюсь, что воля вообще существует. Кажется – как родился, так тут и сижу. Здесь – вся моя взрослая жизнь. Выпусти меня сейчас – с ума сойду, реально... Бог знает, что я там буду делать, чем займусь... Зато здесь, на Централе, мне все понятно, до мелочи. Тут я как рыба в воде. Тут я вырос. Про людей – все понял. К Богу пришел. Жить научился. В свои силы поверил. Вот и Джонни не даст соврать...
В эту ночь я долго не мог уснуть. Несколько раз перечитал письмо жены. Вглядывался в фотографии, пытаясь по мелким деталям угадать то, чего в письме не было. Как она там? Позади у меня восемь месяцев – а сколько впереди? Дождется ли? Выдержит ли?
Наверное, это очень банально – сидеть в следственной тюрьме и волноваться о том, дождется ли тебя твоя женщина. Но ведь всякая банальность, развиваясь, однажды оборачивается своей прямой противоположностью.
Ко всему ночью резко повысилась температура. В камере воцарилась тяжелая духота, особенно болезненно ощущаемая на высоте двух метров от пола. Я обливался потом. Простыня подо мной промокла насквозь.
Под самое утро я наконец понял, что нормально поспать не смогу. И тут внизу, прямо подо мной, из купе моего покровителя, вдруг забубнил знакомый резкий голос.
Слова звучали негромко, однако я был отгорожен от разговаривающих только самодельным матрасом и металлом настила; я слышал даже дыхание беседующих, даже то, как ногти Слона иногда скребут по его телу.
– ...Только не подумай,– мрачно изрек татуированный бандит,– что я пришел какой-то рамс качать или предъяву кинуть...
– Говори, говори, – благосклонно разрешил Слава. Слон с расстановкой начал:
– Я, конечно, примерно понял, почему ты сразу пригрел этого коммерсанта...
– Какого коммерсанта? – быстро удивился Слава.
– Ты знаешь.
– Ах этого, Андрюху? А разве он коммерсант? Он что, с а м тебе сказал, что он коммерсант?