– Неплохо, – сказала Людмила. – Не на что жаловаться.
– Вот видите. Потому что вы – бухгалтер. Вы считать умеете. И не просто складывать, а по принципу двойной записи. Времена однозначных оценок, черного и белого, зла и добра, закончились. У каждого свои понятия. Про зло, про добро, про любовь и ненависть. Записываешь по дебету черное, а по кредиту выходит белое. Записываешь в пассиве невесту друга, а в активе наблюдаешь красивую сильную женщину...
Девочка выпрямилась.
– О боже. Вы про меня?
– А кто тут есть, кроме вас? Вот здесь, – Кактус поднес палец ко лбу, – вы у меня записаны дважды. В пассиве, как невеста друга, и в активе – как интересная женщина. К сожалению.
– Почему «к сожалению»?
– Потому что вы чужая женщина.
Она усмехнулась.
Им всем нравится быть чьими-то женщинами. Они терпеть не могут одиночества. Они не хотят свободы. Скажи ей: «Ты чужая», и она станет твоя.
– А вас это останавливает, – утвердительно произнесла она.
– Почти всегда.
– Мне почему-то кажется, что насчет женщин вы большой специалист.
– Нет. Как всякий нормальный мужчина, я женщин не понимаю. И боюсь. Но использую, да.
– Почему вы не женаты?
– Поэтому и не женат. Боюсь и не понимаю, как тут жениться?
Девочка тряхнула легкими волосами, рассмеялась.
– Какой вы наглый, оказывается. Я ведь не дура, Кирилл. И к тому же бухгалтер. Вы, Кирилл, всё про всех понимаете и никого не боитесь. А мне просто по ушам ездите. Интересничаете.
Кактус сокрушенно вздохнул.
– Угадали. Но я ж самец. Хвост распускается сам собой, рефлекторно. Не могу удержаться. Знаю, что имею дело с чужой женщиной, с невестой товарища, и всё равно... Ну да. Сволочь я, признаю. Простите меня.
– А если я Борису скажу?
– Тогда Борис побьет меня. Рыло начистит. И будет прав.
Кактус отъел от куска торта, взмахнул ложечкой, добавил:
– Или я его побью.
Девочка расслабленно засмеялась.
– Вы? Бориса?
– Да. Два мужика подерутся из-за женщины – ничего особенного.
– У вас нет шансов.
– Это у него нет шансов, дорогая Люда, – печально ответил Кактус. – Он всего лишь накачанный мальчик. Он ходил в начальную школу, а я уже первую коллекцию ушей собрал. Впоследствии утратил – зато собрал вторую, еще лучше первой. Люди специально приезжали посмотреть. У меня знаете, какие экземпляры были? У меня было ухо заместителя министра путей сообщения! И референта администрации президента Российской Федерации! И одного губернатора. Я уж не говорю про депутатов Государственной Думы... Только это между нами, Люда, – Кактус подмигнул и захихикал. – Пусть это будет нашей маленькой тайной... А вы говорите: «Почему не женился». Потому что жил бестолково, одним днем... Как все гусары. Сегодня пьяный, завтра мертвый. А если не мертвый, то опять пьяный. Или удолбанный. И так десять лет. Нашему Борису сколько – тридцать? В этом возрасте я только высыпаться начал и жрать по-человечески. То есть – каждый день. А до этого – проснулся, кофе с сигаретой – и вперед. По трое суток из машины не вылезал. Тут – перетерли, там – побазарили. То бегаешь за кем-нибудь, то за тобой бегают...
– Ага, – сказала девочка. – Понятно. Передо мной типичный мужчина девяностых.
– К черту эти девяностые, – решительно возразил Кактус. – Никогда я их не любил, девяностые. Времена хаоса. Терпеть не могу хаос. Самые лучшие времена были – две тыщи третий, четвертый, пятый. Денег занес кому надо – и делай что хочешь. В стране порядок, вертикаль власти, никаких бандитов, все вопросы – в соответствии с действующим законодательством...
– А уши? – напомнила девочка.
– Какие уши, бог с вами, Люда. Зачем мне уши, если вся Москва знает, что у меня коллекция? Ну, не вся Москва, конечно... Но жить было легко. Я, кстати, именно в две тыщи пятом хотел жениться. Нашел свою, единственную... Она была, как вы. Маленькая, тоненькая, веселая. Море секса и обаяния. Такие же руки, и взгляд, и шея... Создана для радости и счастья. Умница. Чуткая, упрямая... Я ее любил.
– А уши?
– Что «уши»?
– Вы показали ей свою коллекцию?
– Нет. Что вы. Она была ангел, я про уши помалкивал. Мы в кино ходили, в театры... Никакой грязи, наркотиков, верховая езда по субботам... Она была прекрасна. А потом случилось страшное. Ее папа всё узнал.
– Что узнал?
Кактус вздохнул.
– Про нас. Дело в том... Ей было пятнадцать лет. И вот – папа узнал. А папа ее... Ну, в общем, у него тоже была коллекция. Еще круче моей. И уши, и носы, и скальпы, и даже шкуры цельные... Мне пришлось год прятаться. Потом на папу дело завели, и он уехал. Но не обеднел. И сейчас моя бывшая любовь – одна из самых богатых невест страны. Живет в Лондоне, но на родину тоже наезжает, здесь у нее галерея с картинами и доля в папином деле... Хороший папа, сильный мужик. Конченый людоед...
– А вы?
– Я? – Кактус небрежно махнул рукой. – Эх, милая Люда, какой я людоед... Так, жалкий любитель. Но если про людоедов – вот эти ваши девяностые, про которые сейчас столько шума, идиотской ностальгии – они нужны были как раз для того, чтоб людоеды повылезали из гущи людской и свое взяли. При коммунистах они сидели тихо, ничего не имели, страдали и мучались – во всем мире уже их власть была и сила, а здесь, в СССР, им не давали жизни. И вот они дорвались. Это надо было просто перетерпеть, пока они из своих нор вылезают, друг друга жрут, естественный отбор – сейчас это закончилось. И стало, как во всем мире. Скоро их узкий круг закроется для входа, и все, мы про них забудем. Только иногда какой-нибудь сынок людоедский учудит чего-нибудь, скандал, «феррари» разобьет или убьет кого-то... И опять тишина. Они шума не любят. Они в самой мутной тине сидят. Двух-трех дураков вперед себя вытолкают, с понтом легальных, чтобы было кому в списках «Форбса» маячить... Одного из десяти... А настоящие, самые матерые, они этот «Форбс» даже в сортире не читают.
– Значит, – девочка деловито собрала ложечкой крем с блюдца, – вы все-таки людоед.
«Хороша, – восторженно подумал Кактус. – Не просто хороша – великолепна. Идеальна. Блестящая маленькая сучка. Так элегантно держать нерв беседы – это мало кто умеет. Я ей про уши отрезанные, про хаос, а она сладость с ложечки слизывает и внимает, как бы между делом. Дает понять, что не сильно верит. То есть я как бы обыкновенный дурак, вдохновенный пиздобол, сижу тут и сочиняю, в надежде на ее благосклонность. А ведь я почти не соврал... Так, слегка приукрасил...»
– Разве я похож на людоеда? – спросил Кактус, приготавливая платок. И когда она перевела взгляд на свою тарелку с остатками пирожного – протянул руку и быстрым, точным движением вытер угол ее рта.