Я спрятал блиссеры — глупо выгляжу с оружием — и осмотрелся, параллельно записывая все увиденное в память инфора. В комнате пахло гарью, озоном и отбивными. Источники всех трех ароматов легко определялись. Горел пластиковый корпус хирургического мейнфрейма, развороченного прямым попаданием; озоном пахло после стерилизующих ламп — одна еще работала, и козырек инфора заботливо темнел, стоило мне ненароком обернуть к ней лицо; а жареным попахивал в первую очередь хозяин всего этого безобразия.
Картина складывалась не то, чтобы обыденная, но вполне ясная. Распростертый на полу полуобугленный человечек в хирургических плавках — я обратил внимание, что волосы на его теле не росли вовсе, а для врачей это обычное дело — являлся, сколько я мог судить, центровиком-нелегалом, работавшим в обход групп, давно и прочно подмявших этот бизнес. Я заглянул в прозрачную кювету, где плавали комочки клонированной глии и серебряно-ворсистый нейрочип — так и есть, нестандартная модель, совсем непохожая на тех паучков, которые я конфисковал у покойного Танкреда. Мне показалось даже, что я различаю на поверхности интелтронного ядра университетскую метку — скорей всего, этот чип начинал свою карьеру в качестве датчика-имплантата. А сидевший в операционном ложементе юнец был, надо полагать, незадачливым клиентом, польстившимся на дешевизну операции. Пожалеть о своем решении он вряд ли успел — черепная крышка была уже снята, и заряд горячей плазмы выжег большую часть мозговой ткани; обнажилась паутинная путаница нервов, тончайшие странички мозжечка обгорели и расползлись.
При таком раскладе понятны становились и мотивы преступления — дома, прикрывающие центровиков, крайне болезненно относятся к своим привилегиям, — и жестокость, и наглость — групари не боятся полиции, понимая, что мы не станем всерьез конфликтовать с ними. Интересно, правда какому именно дому мы обязаны еще двумя окончательными трупами, но выбор, в сущности, фордовский — или Карел, или Синий Дракон, но драконы всегда оставляют метку. Здесь метки не было. Значит, Карел.
Я попытался прочитать документы обоих неудачников, но чип хирурга был, судя по неаккуратному шраму на пальце, недавно удален, а интелтроника юнца выгорела от бластерного огня. Оглядевшись, я нашел два стерильных пакетика и взял образцы тканей (до жути бескровный способ описать пару нетронутых огнем пальцев) на генетический анализ — больше для проформы, чем по необходимости.
Отчет в своем излюбленном лапидарном стиле я сбросил шефу через ближайший выход в глос, к счастью, не пострадавший. На выходе из импровизированной операционной я столкнулся с двумя ремонтниками.
— Уже закончили? — окликнул меня один.
— Ага. — Я кивнул. — Кто вызвал?
— Сьюд, как обычно, — пожал плечами ремонтник. — Это все барахло вам не нужно?
Я подумал немного, и, вытащив из кюветы чип, кивнул снова.
— Забирайте, — разрешил я.
Все равно ничего ценного там не было. А так ремонтники или местные нарки растащат и тела, и вещи.
Я еще не успел выбраться из Глюколовни, как мне вновь позвонил Вилли.
— Шеф рвет и мечет, — предупредил он.
— Передай, что я уже иду, — бросил я. — Пусть остынет.
От Ахимсы до купола Рейнгард можно было довольно быстро дойти пешком, но я воспользовался транспортером. Не столько ради шефа с его истериками, сколько потому, что мне ужасно хотелось узнать, что творится сейчас в Отстойнике, а больше того — что сталось за время моего отсутствия с уикканцем-оборотнем.
В «обезьяннике» было людно. Кто-то кого-то допрашивал, к скенеру стояла двойная очередь — пент в паре с преступником. В воздухе висели гам, ругань и миазмы. Кто-то шумно жаловался на судьбу. Я протолкался к дверям шефова кабинета (звукоизолированным) и вошел без стука.
Я еще не знал, что выговор спасет мне жизнь, прослужив серьезным предупреждением, и тихонько материл шефа, так некстати вызвавшего пред светлы начальствены очи офицера полиции Макферсона.
В кабинете стоял неприятный холодок. Шеф наш, Борис Педерсен, родился еще на Земле (понятия, признаться, не имею, как он сюда попал, а порыться в его прошлом все духу не хватало), и предпочитал, по его голословным утверждениям, климат родных мест. Плюс восемнадцать по Цельсию мало напоминали лапландскую зиму, но нам, привычным к постоянной температуре коридоров, этого вполне хватало, чтобы ежиться, вздрагивать, икать от холода, терять нить разговора — в общем, беседа с шефом вполне могла сойти за процедуру допроса третьей степени.
— Миша, — шеф был по обыкновению предупредителен и мягок, — что за светотень творится в нашем отделении?
Я промолчал.
— Я еще могу понять, когда некоторые из моих людей, видимо, ведомые неким животным инстинктом, вляпываются в неприятности случайно, — Шефовы щеки тихо розовели, предвещая кровавую зарю. — Но, помилуй меня Бог, я не в силах осознать, какая сила заставляет тебя лезть на рожон по доброй воле.
— А что случилось? — не выдержал я, хотя и знал, что в таких случаях разумнее позволить шефу выпустить пар. Живая иллюстрация к его словам… В первые годы службы я тайно надеялся, что при очередном ругательном спазме шефа хватит, наконец, удар, но куда там!
— Офицер колониальной службы Роберт Меррилл, — выцедил шеф, — недоволен твоим неподчинением его приказу. О чем и заявил — мне и президент-управителю. Община Лаланда подала на тебя — именно на тебя, а не на Эрика! — жалобу за задержание их жреца Эрнеста Сиграма. Да, я знаю, что ты прав, но почему ты все время высовываешься?!
Я с трудом вспомнил, где находится упомянутый Лаланд — некрупный кратер, лежащий на пологом спуске с окраин гористого Моря Облаков (звучит нелепо, но селенография вообще не слишком логичная наука) к равнинам вокруг Коперника и колоссальной впадине Моря Дождей. Только сумасшедшие уикканцы способны забраться в этакую глушь. (Ну, тут я перегнул. В дальних куполах живет немало народу — и алиенисты, и вудуисты, и прочие-разные. Кое-кто залез аж в горы Даламбера, а то и вовсе на оборот, подальше от посторонних глаз. Добраться туда можно только баллистой, через западный лимб — лавовые поля Океана Бурь не слишком надежны сейсмически, желоба транспортера сквозь них не проложишь. А землетрясения — это подсознательный кошмар любого лунаря).
— Так получается, — равнодушно протянул я.
— И нечего передо мной… — Тут шеф разразился длинной тирадой на шведском, из которой я не только не понял, но даже и не запомнил ни слова. Из контекста становилось ясно, что могучий русский язык позволяет уложить пять минут шведской болтовни в два слова — «валять ваньку».
Дальнейшие унижения описывать, пожалуй, не стоит. Скажу только, что вышел я от шефа злой, как слэннер, и красный, как сам шеф. Ничего умного он мне, само собой, не сообщил, а просто злобу хотел сорвать — видно, крепко его приложил колониальщик. Я протолкался в «аквариум» (сиречь комнату дежурных) и перевел дух.
— Привет, Миха! — Леша Межавилк огрел меня по спине.