Сперва он мог думать лишь об одном: до чего ему неудобно сидеть, а также о том, как болит его тело после беспрерывной тряски в седле и ночевок на жестких камнях. Стоило солнцу спрятаться за грядой гор на западе, как его принялся терзать колючий ледяной ветер. Мозг Гордона превратился в растревоженный муравейник звуков, забот, воспоминаний...
Однако совсем скоро без всяких усилий с его стороны веки налились свинцом, опустились и так застыли, более неспособные к движению — ни смежиться окончательно, ни подняться.
Если бы он не понимал, что с ним творится, впору было бы запаниковать. Однако он узнал это ощущение — легкий транс, сопровождающий медитацию. «Ну и черт с ним», — подумал он и не стал бороться с собой.
Уж не поступил ли он так, вознамерившись соперничать с Паухатаном? Как бы тот не вообразил, что остался единственным сыном Ренессанса, сохранившим сладостные воспоминания...
Или дело всего лишь в усталости и неописуемой красоте заката?
Гордон чувствовал внутри небывалую пустоту, словно оба легких закупорились, причем уже давно. Он попытался вздохнуть поглубже, но ритм его дыхания ни на йоту не изменился, словно телу была ведома мудрость, недоступная рассудку. Покой, разлившийся по его лицу, застывшему на холодном ветру, заструился вниз, прикасаясь к горлу, словно нежные женские пальчики, пробежал по неподвижным плечам, массируя его мышцы — и так до тех пор, пока они сами собой не расслабились.
«Краски...» — думал он, не видя ничего, кроме неба. Удары сердца легонько сотрясали все тело.
С тех пор как он в последний раз сидел вот так, отрешившись от всего, минула целая вечность. Или просто у него в душе накопилось слишком много лишнего, такого, от чего необходимо избавиться?
«Они меняются...»
Наступил момент облегчения, какого он ни за что бы не достиг, если бы сознательно, усилием воли стремился к нему. Ощущение «закупорки» легких пропало, он снова мог дышать. Затхлый воздух вылетел вон, унесенный западным ветром. Дыхание сделалось необыкновенно сладким.
«Краски меняются...»
Слева от него послышался шорох. Спокойный голос произнес:
— Раньше я спрашивал себя, уж не являются ли эти закаты последним даром Господним, подобно радуге, подаренной им Ною, только на сей раз с иным смыслом, как бы в знак прощания со всеми нами...
Он ничего не ответил Паухатану: в этом не было необходимости.
— Но после многолетних наблюдений за сменой красок я догадался, что атмосфера постепенно становится чище. Закаты теперь уже не те, какими они были сразу после войны.
Гордон кивнул. Почему прибрежные жители воображают, будто обладают монополией на закаты? Он вспомнил закаты в прериях, сразу после Трехлетней зимы, когда небеса впервые расчистились, выпустив на свободу солнце. Тогда ему показалось, будто небеса распахнули перед землянами всю свою убийственную по яркости палитру.
Даже не заботясь о том, чтобы проверить свое ощущение, Гордон знал, что Паухатан ни разу не пошевелился. Он сидел, не меняя позы, и блаженно улыбался.
— Однажды, — молвил седовласый мудрец, — лет, наверное, десять тому назад, я сидел здесь же, в этой же позе, оправляясь от недавно полученной раны и любуясь закатом; внезапно я заметил что-то или кого-то, какое-то скольжение внизу на реке. Сперва я решил, что это люди. Я тотчас вышел из медитации и наклонился над пропастью, стараясь разглядеть получше. И тут, несмотря на высоту, что-то подсказало мне, что это не враги. Тогда я подобрался на несколько сот метров ближе и поднял маленький бинокль, который всегда при мне.
То были совсем даже не люди! Представьте себе мое удивление, когда я увидел их на берегу реки, держащихся за руки и помогающих друг дружке карабкаться на камни; самка что-то верещала, таща в руках какой-то сверток...
Господи, да это же пара шимпанзе! Или один шимпанзе, а с ним обезьяна помельче, может, даже не человекообразная. Они пропали в чаще, прежде чем я сумел как следует их разглядеть.
В первый раз за целых десять минут Гордон моргнул. Вся картина представилась ему так явственно, будто он наблюдал ее через плечо Паухатана.
«Зачем он рассказывает мне все это?»
Паухатан продолжал:
— ...их, наверное, выпустили из Портлендского зоопарка вместе с леопардами, которые теперь совсем одичали в Каскадных горах. Простейшее объяснение состояло в том, что они год за годом продвигались на юг, отыскивая себе пропитание, скрываясь от любопытных глаз и помогая друг дружке, надеясь добраться до более теплых краев.
Потом я понял и другое: ведь они идут вдоль южного рукава Кокилла, прямиком на территорию холнистов!
Что я мог предпринять? Я подумывал, не пуститься ли за ними следом, чтобы поймать их или хотя бы заставить изменить маршрут. Однако потом усомнился, смогу ли я им действительно помочь. Скорее всего, я бы просто спугнул их. Кроме того, раз уж они сумели забраться так далеко, то нужен ли я им со своим участием? Прежде они сидели в клетке, теперь же оказались на воле. Разумеется, я не был настолько глуп, чтобы вообразить, будто они стали счастливее, но по крайней мере они не зависели больше от чужой воли.
Голос Паухатана зазвучал приглушенно.
— Это уже немало...
Последовала новая пауза.
— Словом, я дал им уйти, — закончил он. — С тех пор я частенько, сидя здесь на закате, гадаю, какая судьба их постигла.
Веки Гордона уже давно смежились. Воцарилась тишина. Он глубоко дышал, стараясь избавиться от навалившейся тяжести. Паухатан хотел что-то донести до него своим необычным рассказом. Гордон, в свою очередь, тоже имел, что ответить...
— Долг человека — прийти на помощь другому, и это вовсе не то же самое, что зависеть от чужой воли...
Гордон осекся, почувствовав какую-то перемену. Его глаза открылись, и, повернувшись, он обнаружил, что Паухатана и след простыл.
* * *
В тот вечер для встречи с ним собралось больше людей, чем, казалось, вообще насчитывалось в этой малолюдной долине. Ради заезжего почтальона и его свиты жители устроили нечто вроде фольклорного фестиваля. Дети распевали песенки, команды взрослых соревновались в ловкости.
В отличие от севера Орегона, где в народные песни превратились бывшие шлягеры, звучавшие когда-то по телевизору и радио, здесь не возобладала увлеченность рекламным мотивчикам, а немногие рок-н-ролльные мелодии исполнялись все больше на банджо и акустической гитаре. В музыке взяли верх прежние традиции.
Бородатые мужчины, женщины в длинных платьях, прислуживающие у стола, пение при свете костров и масляных ламп — все это вполне могло происходить две сотни лет назад, когда в долине впервые поселились бледнолицые, нуждавшиеся в обществе друг друга в зимнюю стужу.
В соревновании певцов честь северян защищал Джонни Стивенс. Он притащил свою драгоценную гитару и заворожил слушателей своим музыкальным дарованием, заставив их хлопать и топать ногами ему в такт.