— Спите, спите!
— Ваше счастье, — сказал Зайцев, — что моей супруги дома нет. Она бы вам показала!
И, наконец, далеко внизу, на самом дне этого каменного колодца, прозвучал голос Шарлотты Генриховны:
— Господин Путилин, вы меня слышите?
— Да, да! Ложитесь спать!
— Зайдите ко мне, я вспомнила про тот флакончик…
Баронесса исчезла, растаяла, как призрак, бесшумно ступая своими атласными тапочками. Иван Дмитриевич отпустил жену. Она стояла перед ним, тяжело дыша, растрепанная, некрасивая. Лицо ее, искаженное ненавистью, казалось чужим.
— Иди домой, — велел он.
— А ты?
— Иди.
— Без тебя я никуда не пойду.
И тут в довершение всего из квартиры выкатился Ванечка. Босенький на каменном полу, в одной рубашонке, он бросился к отцу:
— Папенька, я не могу так спать! Меня маменька заставляла, а я не могу, не могу!
— Сыночек! — истерически вскрикнула жена. — Хватай нашего папеньку!
Иван Дмитриевич отодрал от себя ее цепкие пальцы и, прыгая через ступеньки, припустил по лестнице вниз. Пробежал мимо куколевской двери, выбежал на улицу. Дождик перестал, но тучи не разошлись. Ни звезд, ни луны. Фонарь потух, всюду была тьма. Сердце разрывалось в груди. Он запрокинул лицо к пустому безответному небу и взвыл:
— Господи-и! Ничего-о не понимаю! И тогда Господь явил ему знак.
Не случайно как раз в это мгновение поднял он глаза вверх, к небесам. Поднял и заметил слабый свет в чердачном окошке.
Поначалу показалось, что мерещится, что просто в стекле отразился какой-то дальний случайный огонь. Мало ли что может блеснуть или вспыхнуть на пространствах великого города!
Но нет, засветилось именно там, на чердаке. Красноватый зловещий огонек, в нем было что-то дьявольское. Приближаясь, разгораясь в чьей-то руке, всего на несколько секунд он дрожащим светом озарил чердачное оконце, медленно проплыл за ним и пропал. Напрасно Иван Дмитриевич вглядывался в черное стекло под крышей. Ничего, пусто. Здесь мрак и там тоже мрак, но догадка уже затеплилась в нем. Он воззвал к Господу, и Господь не оставил его своей милостью.
Дома Гайпель попил чаю с бубликом, прилег не раздеваясь, но заснуть не смог. Все припоминалось, как, когда стояли у подъезда, поджидая Шитковского, Иван Дмитриевич сказал: «Если он помрет, это будет на моей совести. Надо было мне с ним сразу потолковать…» Имелся в виду бедняга Петров. Гайпель по-человечески жалел Петрова, хотел, чтобы тот поправился и назвал бы имя человека, подсыпавшего яд и ему самому, и Куколеву, но одновременно ворочалась мыслишка настолько темная и гадкая, что ее стыдно было додумать до конца. Неоформленная, скользкая, она из глубины души рвалась наверх и наконец явилась во всем своем безобразии: Гайпель понял, что втайне он желает Петрову смерти, чтобы уязвить Ивана Дмитриевича и подрезать ему крылья. Он думал об этом, надевая старую студенческую шинель вместо промокшей полицейской, думал, выходя на улицу, потом ненадолго забыл и опять с ужасом вспомнил, когда в морском госпитале ему сказали, что Петров мертв. Было чувство, что это он, Гайпель, сам же и накликал на него смерть.
Уже начинало светать, дождик кончился. Гайпель миновал шлагбаум при въезде в гавань, прошел мимо барака, где ночью были с Шитковским, и завернул в караулку портовой полиции. Там встретили нельзя сказать чтобы приветливо, но такой прием не был неожиданностью. За год службы Гайпель хорошо усвоил истину, которая поначалу казалась чудовищным абсурдом: простые полицейские не любят агентов и помогать им не желают.
Ничего нового у этой публики узнать не удалось. Услышав о смерти Петрова, пристав сказал с лицемерным вздохом:
— Царствие ему небесное.
Но тут же сбросил маску и добавил, злорадно улыбаясь:
— Что, придется побегать теперь? А?
Как выяснилось, его подчиненные не сочли нужным обшарить порт в поисках преступника. Сейчас иные кушали чай, иные спали разувшись, что было против правил. Отдыхать полагалось не снимая сапог, о чем Гайпель мог бы и напомнить, но не стал. От сохнущих на железной печке портянок воняло, как в зверинце. Гайпелю сесть не предложили, чаю не налили и на все его расспросы отвечали с таким видом, будто он, дурачок, сам не знает, чего хочет.
Наконец пристав сказал:
— Вы ведь давеча вдвоем были. Товарищ-то твой где?
— Ушел, — подумав, ответил Гайпель.
— Ну так и ступай к нему. Он, поди, без тебя скучает.
И еще. какой-то умник с опухшей от сна рожей присовокупил к этому совету древнюю российскую философему:
— Утро вечера мудренее.
Похоже было, что у этих людей вечер начинался сразу же после завтрака.
Гайпель плюнул и вышел на воздух. Вдали голодными голосами кричали чайки, ангел на шпиле Петропавловской крепости проступал сквозь рассветный туман, но никто больше не взывал к нему из бездны отчаяния.
Шлагбаум у ворот был опущен, караульный инвалид сидел в своей будке. От него тоже мало чего удалось добиться.
— Как же, ваше благородие, — говорил он, — я вам скажу, кто тут с вечера проходил или проезжал, коли вы сами не знаете, кого ищете. Много было всяких, но то ведь люди, не кораблики. Их в журнал не записывают.
Тем не менее этот человек, в отличие от полицейских, свою ответственность понимал. Он бы и рад был помочь, да не мог.
— Конечно, конечно, — соглашался Гайпель, — к тебе претензий нет. Я лишь спрашиваю: никто, как бы это сказать, не остановил твоего внимания?
— Я на Кавказе был, под Севастополем был, — отвечал инвалид, — на земле помирал два раза, тонул, в сакле горел. Я, ваше благородие, турку видал, черкеса, британца, Казбек-гору, три моря, мужика с хвостом…
— Обожди, обожди-ка…
— Через это все я сильно равнодушный стал, ничему не удивляюсь. Чтобы мое внимание заслужить, тут уж знаете, кто быть должен?
— Ну кто? — устало спросил Гайпель.
— Негр, не меньше.
— Что ли, здесь негров на кораблях не бывает?
— Полгода стою, а один только и попался.
— А дама какая-нибудь вчера вечером не проезжала? Часиков этак в десять?
— Барыня? — уточнил инвалид. — Вот так бы сразу и спрашивали. Была дамочка.
— Ну же! — понукнул его Гайпель. — Чего замолчал! Из себя какая?
— Не скажу, не запомнил. Темно было.
— Молодая?
— Все они таперича для меня молодые.