С этими словами она подошла к нему вплотную, положила руки на плечи, потянулась губами, как показалось Эдаму, к его губам — но в последний момент не то он ошибся в расчетах, не то она изменила решение и ограничилась тем, что чмокнула его в щеку.
— Спасибо тебе, Эдам, — повторила Шарлотта, — спасибо, что проводил меня, и вообще я очень рада была с тобой пообщаться. Как вернусь, я тебе сразу позвоню. Договорились?
Не дожидаясь ответа, она развернулась и быстрым шагом направилась к дверям Сейнт-Рея. Поцелуй в щечку? И в то же время, оглянувшись на прощание, она улыбнулась ему, как не улыбаются просто знакомому. Эдаму показалось, что Шарлотта готова расплакаться… Слезы любви?.. Да нет, вряд ли… Слезы радости? А собственно говоря, что это за хрень такая — слезы радости?
Слезы, взывающие к защите? А что, вот это похоже. Некоторое время назад Эдам уже разработал, как ему показалось, абсолютно верную теорию, согласно которой все наши слезы, любой плач являются на самом деле производным от мольбы о помощи. Родившийся младенец плачет, потому что чувствует свою беззащитность в этом новом для него мире. Он нуждается в защите — вот он и плачет, взывая к матери. Мы плачем, когда влюбляемся, но не в момент высшего счастья, а когда что-то не складывается: то есть человек оплакивает утраченную возможность стать защитником для кого-то, кому так нужна эта защита. Мы готовы плакать над могилами великих людей, которые, рискуя собой, защитили нас в те критические моменты, когда нам всем грозила опасность. Мы оплакиваем тех, кто добровольно отправился в мир теней ради того, чтобы защитить нас. Мы плачем над судьбой тех, кто сам нуждался в защите и не побоялся вступить в борьбу с силами зла ради того, чтобы защитить других. Все слезы так или иначе связаны с идеей защиты. Слез, которые не имели бы к этому отношения, не бывает.
Вся эта давно продуманная теория обрела в тот миг на аллее Лэддинг вполне законченный, подкрепленный ярким наглядным примером вид. Что могло быть лучшим доказательством ее правоты?.. Какие высокие чувства испытывали они с Шарлоттой, каким красивым, как в старинных романах, было их прощание. Особенно эффектно эта сцена выглядела именно здесь, в полумраке, в сказочном свете фонарей, на фоне старинных кирпичных стен с узорной кладкой, создатели которых давно покинули этот мир… Все говорило о прекрасных романах, о завоеванных сердцах… о предстоящих победах и великих свершениях… Когда вокруг так много красивого, светлого и высокого, разве можно быть несчастным? Вот оно — счастье: высокие отношения и возвышенные чувства! И земное воплощение всего возвышенного зовут Шарлоттой Симмонс.
Шарлотта стояла в одиночестве в пустом, похожем на пещеру холле Сейнт-Рея и ждала. Прямо перед ней на второй этаж вела широкая лестница с массивными перилами, покрытыми затейливой резьбой. К сожалению, сейчас, при обычном освещении, это покрытое краской свидетельство былого мастерства американских резчиков по дереву выглядело еще более обшарпанным и потертым, чем тогда, на дискотеке во вспышках стробоскопа и лучах дискотечных прожекторов.
Странный, какой-то смурной на вид парень, открывший Шарлотте дверь, предложил ей подождать в холле, пока он разыщет Хойта. Девушку удивило не столько его сросшиеся на переносице брови и то, что в бедрах он был шире, чем в плечах, а то, что у него был какой-то совершенно лишенный крутизны, абсолютно не «сейнтреевский» образ. Почему-то парень показался ей знакомым, но где она его видела, Шарлотта вспомнить не могла. Чувствовала она себя здесь абсолютно не в своей тарелке — отчасти из-за стоявшего в холле запаха: ощущение было такое, что здесь не только по субботам, но и каждый день, едва ли не круглосуточно, толпится множество потных, разгоряченных и давно не мывшихся людей. Запах напоминал тот, какой идет от деревянного пола, если на нем образовалась лужа из протекшей батареи. На самом же деле все объяснялось просто: этот пол очень долго — много лет — промариновывался галлонами пролитого пива.
А впрочем, запах, крашеные перила — разве это важно? Больше всего Шарлотту сейчас волновало другое: она чувствовала себя виноватой перед Эдамом… Ну как так могло получиться, что желая поблагодарить одного человека, она обидела другого или, что еще хуже, ранила его самолюбие? Как же Эдам обломался, когда она все-таки нашла в себе силы и не взяла его с собой в гости к Хойту… Он ведь просто загорелся желанием взять у Хойта интервью в неформальной обстановке. Да еще эти джинсы… Почему, спрашивается, она не сказала Эдаму правду? Может, все дело в том, что она не хотела признаваться самой себе в непростительной глупости, которую сделала сегодня утром… зашла в «Эллисон» — не самый дешевый магазин одежды — и купила себе пару «Дизелей». Восемьдесят долларов! И теперь на весь семестр у Шарлотты осталось всего триста двадцать. Другие непредвиденные расходы были, по крайней мере, оправданны, однако в итоге у нее осталось меньше половины той суммы, что была в начале семестра, и ради чего, спрашивается, было выпендриваться? Только для того, чтобы пойти и сказать спасибо Хойту Торпу? И еще — почему в конце концов было не поцеловать Эдама в губы, пусть это даже был бы всего лишь поцелуй милосердия?.. Вон Беверли, если верить ее словам, через раз возвращается домой под утро, переспав с очередным парнем из жалости, как она это называет. А Шарлотта чмокнула мальчика в щечку, как первоклассница на детском утреннике, — это же просто смешно! Да и вообще нечего было упрямиться. Взяла бы его с собой к Хойту и сейчас не переживала бы. Ох уж этот Хойт! Конечно, он по всему — по поведению, да и по внешнему виду — уже не мальчик, а взрослый мужчина. Если уж вспоминать о его подвигах, о которых ходят легенды по всему университету, то поневоле проникаешься к Хойту если не уважением, то по меньшей мере интересом. Подрался с охранниками самого губернатора Калифорнии, да еще вышел из драки победителем! Для всей этой истории даже название специальное придумали, ей Беверли говорила: «Ночь трахающихся черепов». Вроде и похабщина, а спросишь, так тебе говорят, что имели в виду не… ну, в общем, не это самое… а едва не расколотые черепа двух телохранителей. Губернатор Калифорнии… Шарлотта хорошо запомнила его лицо с красными прожилками и густые седые волосы, когда в прошлом году он выступал в Дьюпонте на вручении дипломов, — она видела эту церемонию по телевизору… Как он тогда хорошо и правильно говорил… и как помогли ей его слова, как придали сил в день выпускного вечера в школе, когда настроение было испорчено приходом Чаннинга… И кто бы мог подумать, что такой уважаемый человек… здесь, в университетской Роще, как говорит Эдам… Эдам…
Девушка снова почувствовала себя виноватой. Эдам — он, конечно, хороший, но была же все-таки причина, почему ей так не хотелось идти сюда с ним вдвоем? И вдруг Шарлотта поняла, хотя и не могла бы четко это сформулировать. Она стеснялась, что Хойт увидит ее в компании этого «ботаника», чмошника — именно так ребята вроде Хойта, называют таких, как Эдам. Нашла кого стесняться! Да этот «ботаник» оказался единственным человеком, с которым ей здесь по-настоящему интересно, он ввел ее в компанию своих друзей, в круг избранных — cenacle, [21] выражаясь словами Бальзака; они пусть и странные ребята, но зато думают, спорят о чем-то, пытаются разобраться в том, что происходит вокруг… Можно подумать, таких студентов здесь пруд пруди… Взять, например, те же студенческие братства — вроде уж элита из элит, а как вспомнишь, что здесь, в Сейнт-Рее, по субботам творится… просто ад кромешный, разве что круг первый, а не последний.