Тут Вейсс устремил грозный взор на Крамера, и Крамер весь подобрался.
— Крамер, отвечайте: говорили вы матери пострадавшего или нет, что ее информация бесполезна?
— Нет, сэр, ничего подобного! — Крамер сам чувствует, что слишком горячится. — Я только объяснил ей, что сведения, которые она передает со слов сына, это с точки зрения обвинительной сведения понаслышке, а вот что нам на самом деле нужно, так это свидетели, и пусть она сразу же даст знать, если услышит о ком-нибудь, кто видел происшествие своими глазами. А больше я ничего не сказал. Я вовсе не говорил, будто ее информация бесполезна. Наоборот, поблагодарил ее. Просто не понимаю, как можно до такой степени все исказить.
Он говорит это, а сам с тоскою думает: ну для чего мне было так холодно разговаривать с той женщиной? Боялся уронить себя в глазах Мартина и Гольдберга. Хотел выказать себя перед ними настоящим ирландцем? Нет чтобы выступить в роли сердечного, сострадательного еврея. А теперь вот расхлебывай… Еще, глядишь, отстранит Вейсс от ведения дела.
Но Вейсс только сокрушенно кивнул и сказал:
— Да… Уж я-то знаю… Но запомните хорошенько, логика не всегда годится, если имеешь дело с… — и решил не договаривать. Повернувшись к Фицгиббону, он проворчал: — Бэкон может плести любую чушь, какая ему в голову придет, а я должен сидеть тут и объяснять, что у меня руки связаны.
— Но вы, надеюсь, понимаете, Эйб, что эти демонстрации — чистая туфта. Десяток молодчиков Бэкона да плюс пара десятков всегдашних крикунов из какой-нибудь там Монолитной рабочей партии, в этом роде. Ведь так, Ларри?
— При мне было так, это точно, — ответил Крамер. Однако что-то подсказало ему, что лучше не слишком преуменьшать значение той демонстрации. И он, кивнув на телевизор, оговорился: — Но вчерашняя, похоже, была уже гораздо многолюднее.
— Известное дело, — кивнул Лубелл. — Самоосуществляющееся пророчество. Когда начинают показывать по телевидению и писать в газетах, люди считают, что, значит, это что-то важное. И нельзя оставаться в стороне. Самоосуществляющееся пророчество.
— Ну, хорошо, — сказал Вейсс, — а как все-таки на сегодня обстоит дело? Что там с этим парнем Мак-Коем? Какой у нас есть на него материал? Те два сыщика — как их фамилии?
— Мартин и Гольдберг, — ответил Фицгиббон.
— Они говорят, что это он?
— Да.
— Ребята надежные?
— У Мартина большой опыт. Но ошибиться может всякий. Мало ли, человек испугался, это еще ничего не доказывает.
— Парк авеню. Папаша — бывший управляющий фирмой «Даннинг Спонджет и Лич», — задумчиво перебирает Вейсс. — Упоминается в светской хронике, Милт нашел пару мест. Жена — художник по интерьерам. — Вейсс откинулся на спинку кресла с мечтательной улыбкой на устах, как улыбаются несбыточной грезе. — Да, уж это бы сразу положило конец бодяге насчет белого правосудия.
— Эйб, — говорит Фицгиббон, ирландский холодный душ, — у нас на него пока что совершенно ничего нет.
— А нельзя как-нибудь доставить его сюда для дачи показаний? На том основании, что, как нам известно, он ездил на своей машине в ту ночь, когда произошел несчастный случай.
— У него теперь есть адвокат, Эйб. Кстати сказать, Томми Киллиан.
— Томми? Как он, интересно, на него вышел? И откуда это известно?
— Томми мне позвонил. Сказал, что представляет его. И спросил, на каком основании полицейские задавали его клиенту вопросы.
— Что вы ему ответили?
— Что у него автомобиль совпадает по описанию с разыскиваемым. Полиция составила список и проверяет.
— А он что?
— Сказал, что у них не описание, а туфта из третьих рук.
— А вы что?
— Сказал, что у нас, кроме описания автомобиля, есть еще парень в больнице при смерти и полицейские исходят из той информации, какой располагают.
— А как состояние парня? Перемен нет?
— Нет… Лежит без сознания в реанимации. Весь на трубках.
— Есть вероятность, что еще придет в себя?
— Они говорят, сознание еще может к нему вернуться. Но это ничего не значит. Бывает, оно иногда возвращается, потом снова уходит. Да он все равно не сумеет говорить. У него трубка в горле.
— А пальцем показать?
— Пальцем показать?
— Ну да. У меня есть идея. — Он устремляет глаза вдаль, невидящий вдохновенный взор. — Мы берем фотографию Мак-Коя и отвозим в больницу. Милт тут нашел в одном журнале.
Вейсс протягивает Берни Фицгиббону листок, вырезанный из великосветского еженедельника, который называется «Дабл-ю». Сплошь портреты улыбающихся людей. Мужчины в смокингах. Тощие женщины — одни зубы. Крамер вытянул шею, чтобы разглядеть получше. Вот снимок обведен красным карандашом. Мужчина и женщина. Оба улыбаются. Оба в вечерних туалетах. Нет, вы только поглядите на них. Белые Англосаксы Протестантского вероисповедания. У мужчины нос узкий, прямой. Голова запрокинута, так что выпячен длинный породистый подбородок. И такая уверенная… самоуверенная… улыбка… Женщина тоже БАСП, но в другом роде. У нее корректное, непроницаемое выражение лица, от которого сразу пугаешься: не сказал ли что не так и все ли у тебя в порядке с костюмом? Подпись под фотографией: Шерман и Джуди Мак-Кой. Участвуют в благотворительной акции. Здесь, на шестом этаже Гибралтарской крепости, при имени «Шерман Мак-Кой», естественно, ожидаешь увидеть негра. Но эта пара — не подражание, а оригинал, первоначальный образец. Крамер видел-то таких почти исключительно в газетах и журналах — портреты равнодушных, надменных чужаков с прямыми носами, которых Господь по неисповедимой прихоти своей наделил так щедро. Правда, теперь это уже у Крамера не рациональная, выраженная в словах мысль, а так, подсознательный рефлекс. А Вейсс рассуждает:
— Мы берем этот снимок Мак-Коя и еще три-четыре снимка, еще трех-четырех белых мужчин, везем туда и расставляем у его кровати. Он приходит в себя и сразу показывает пальцем на Мак-Коя.
Берни Фицгиббон смотрит на Вейсса, он словно хочет прочесть по его лицу, что это — всего лишь неудачная шутка.
— Может, стоит попробовать? — говорит Вейсс.
— А кто засвидетельствует?
— Медсестра, врач, кого найдем. И у нас в руках настоящее, честь по чести, показание на смертном одре.
— Честь по чести, — говорит Фицгиббон. — Ничего себе! Вы что, всерьез? Несчастный лежит с трубкой в горле и указывает пальцем на фотографию? Да это никогда в суде не примут.
— Знаю, Берни. Мне бы только как-нибудь его подцепить и сюда доставить. А уж потом бы мы расслабились и дальше действовали по протоколу.
— Да господи!.. Эйб! Даже оставим пока на хрен в стороне протокол. Поставить портрет уолл-стритовского банкира и еще разных там белых господ на тумбочке у кровати парня, который умирает?! Да он, даже если очнется, как посмотрит на такую портретную галерею — все белые, почтенные, в пиджаках, при галстуках — и тут же, горемыка, снова откинется. Только охнет со страху, и на хрен душа вон. Нельзя же так, Эйб. Побойтесь бога, хрен дери.