— Мне была пожалована временная передышка. — Уиннифред слегка пожала плечами. — Мы только что закончили очередной урок.
— И как он прошел?
— Из рук вон плохо. — Она наклонилась, чтобы почесать голову Клер, явно избегая встречаться глазами с ним. — Я поставлю Лилли в неловкое положение.
Он сел с ней рядом и снова уловил слабый аромат лаванды. Запаха сена на этот раз не было, и Гидеон нашел, что скучает по нему.
— Уверен, что все не так уж плохо, — сказал он.
— Все плохо. Вчера я попробовала разливать чай.
Она подняла руку, и только теперь Гидеон заметил на ладони небольшую белую повязку.
Не успев передумать, он взял ее руку в свою и потер подушечкой большого пальца там, где повязка граничила с бледной кожей. Ниже пальцев он обнаружил маленький ряд мозолей. Это заставило мышцы живота сжаться. Он испытал внезапную глупую потребность стереть эти мозоли. Пожалел, что не может каким-то образом вернуться на двенадцать лет назад и избавить Уиннифред от стольких лет тяжелого физического труда и лишений. Когда время его пребывания в Шотландии закончится, решил Гидеон, он присоединится к брату в его поисках мачехи. А когда они найдут ее, он будет душить негодяйку, пока не утолит свой гнев… или пока у нее глаза не вылезут из орбит.
— Это пустяковый ожог, — услышал он тихие слова Уиннифред.
И только тогда до него дошло, что он грозно хмурится, глядя на ее ладонь. Удивленный такой своей свирепой реакцией на что-то настолько простое и обыденное, как мозоль, он осторожно положил ее руку на камень, как будто это было что-то бесконечно хрупкое и очень опасное.
— Вам надо к лекарю.
Когда он поднял голову, она смотрела на него с откровенным любопытством и — да поможет ему Бог — с выжидательным интересом. Теперь же на лице ее было написано крайнее удивление.
— К лекарю? Но это же ерунда, всего лишь…
— И тем не менее. Ожоги болезненны. А вдруг ранка загноится? Вдруг поднимется температура? Вдруг…
Она подняла руку и стащила повязку вниз, открывая маленький покрасневший участок кожи без каких-либо признаков волдыря.
— Мне не требуется лекарь.
Он нахмурился, увидев, что ожог совсем незначительный.
— Пожалуй, нет.
— Даже повязка не обязательна, но Лилли…
— Вы не станете снимать ее. И будете держать чистой. И будете уведомлять нас с Лилли о том, как идет заживление.
Она уронила руку на колени.
— Ох, Бога ради. Не из-за чего…
— Разве вы никогда раньше не разливали чай?
Этот вопрос был встречен прищуриванием глаз, в которых поблескивали искорки юмора.
— Смена темы с вашей стороны не означает согласия с моей.
На его взгляд, так вполне означает.
— Вы бы предпочли продолжать обсуждение своего ожога?
— Нет.
— Тогда расскажите мне об уроке.
Она открыла рот с явным намерением поспорить, но потом покачала головой и перевела взгляд на воду.
— Я разливала и раньше, но сейчас все по-другому. Сейчас в гостиной сидим не только мы с Лилли — там сидит весь Лондон. Такое у меня чувство. И вместо того чтоб заниматься своими делами, они все пристально наблюдают, не разолью ли я, не перелью ли или, наоборот, не долью и не буду ли звенеть посудой. — Она встала, но не отводила глаз от воды. — Это же всего лишь горячая вода и чайные листья. Я не понимаю, почему высший свет должен быть таким… таким…
Она пнула ногой маленький камешек, зашвырнув его в воду.
— Нелепым? — подсказал он. — Строгим? Претенциозным?
Она коротко выдохнула и слабо улыбнулась:
— Да.
— Что ж, постарайтесь помнить, что вы будете не единственным новичком в этом сезоне. Дюжины дебютанток будут делать свои первые шаги в свете.
— А будет кто-нибудь из них ошпаривать своих гостей чаем, как вы думаете?
— Сомневаюсь, — признался он. — Поэтому предоставляйте Лилли исполнять эту почетную обязанность, когда придет время принимать гостей. Существует масса способов выйти из затруднительного положения.
— А если я не смогу вспомнить, как правильно обращаться к лорду, когда меня будут представлять?
— Начните чихать.
Она оторвала глаза от речки и глуповато заморгала.
— Что-что?
— Притворитесь, что у вас аллергия на кошек, цветы или что-нибудь еще, что окажется поблизости, и отговоритесь приступом чиханья.
Она издала какой-то сдавленный звук, который мог быть смехом, но с таким же успехом и выражением удивления и неверия.
— Вы шутите?
— Ничуть. Вам придется как следует посокрушаться, разумеется, и убедительно изобразить страдания. Ваша основная задача — добиться сочувствия к своему положению.
На сей раз это определенно был смех.
— Не уверена, что смогу убедительно изобразить приступ чихания.
— Должно же быть что-то, в чем вы хороши, Уиннифред. Сосредоточьтесь на своих сильных сторонах. Вы играете на каком-нибудь музыкальном инструменте?
— Боюсь, нет.
— Акварель, наброски?
— Нет.
— А петь умеете?
— Не слишком хорошо.
— Французский знаете?
Один уголок ее рта приподнялся кверху.
— Немножко.
Она откашлялась и стала перечислять список французских ругательств, настолько цветистых, настолько непристойных, что среди них даже нашлось одно-два, которых он никогда раньше не слышал.
Он с минуту таращился на нее, разинув рот.
— Да, положение дел действительно весьма печальное, когда юная леди может превзойти в сквернословии морского капитана. Или, может, просто курьезное. Я еще не решил. Где, скажите на милость, вы этому научились?
— Там и сям.
В ее улыбке отражались гордость и озорная радость от того, что она изумила его.
— Французские ругательства нельзя услышать там и сям.
— Можно, если меньше чем в пяти милях есть тюрьма, в одном крыле которой держали французских солдат.
— Ах да. — Он слышал, как жители Энскрама говорили о маленькой и относительно новой тюрьме и с признательностью, и с недовольством. Они, конечно, недовольны такой близостью к их домам отбросов общества, но определенно не против возможности подзаработать деньжат. — Полагаю, несколько отборных французских словечек неизбежно должны были просочиться в город. Стоит ли мне спрашивать, где и как вы умудрились подцепить их?
— Не стоит.
— Так я и думал. — Он встал и, положив палец ей под подбородок, приподнял лицо и вгляделся. Румянец вернулся к щекам, и уныние из глаз ушло. — Немного лучше?