Она окинула его взглядом, подумала, передернула плечами.
О'кей.
Она прикончила бутылку, водрузила ее на стойку бара и, протиснувшись мимо Келсо на площадку длятанцев, повернулась и остановилась в ожидании. Он последовал за ней.
Она ничего из себя не изображала, и ему это в ней понравилось. Танец был просто вежливым преддверием к бизнесу, так брокер с клиентом беседуют секунд десять, расспрашивая друг друга о здоровье. С минуту она лениво двигалась по краю площадки, затем пригнулась к нему:
— Четыреста.
Никаких духов, лишь слабый запах мыла. Келсо сказал:
— Две сотни.
— О'кей.
И она, не оглядываясь, пошла с площадки, а Келсо, безмерно удивленный тем, что она даже не попыталась торговаться, постоял еще с секунду один. Затем направился за ней вверх по винтовой лестнице. Бедра, обтянутые платьем, были у нее полные, талия широкая, и Келсо подумал, что недолго ей еще участвовать в этой игре — тягаться с девушками, которые на восемь, десять, а может быть, даже на двенадцать лет моложе.
Они молча взяли свои пальто. Ее пальто было дешевое, тоненькое, слишком короткое для зимы.
Когда вышли на холод, она взяла его под руку. Тут он ее поцеловал. Он был слегка навеселе, и ситуация казалась столь нереальной, что на какой-то миг он даже подумал, что можно ведь совместить приятное с полезным. И, надо признаться, его разбирало любопытство. Она сразу ответила на его поцелуй, причем с неожиданной страстностью разомкнула губы. Его язык коснулся ее зубов. Он не ожидал, что она окажется такой сладкой, и, помнится, подумал, нет ли в ее помаде лакрицы. Такое может быть?
Она отстранилась от него.
— Как тебя зовут? — спросил он.
— А какое имя вам нравится?
Он не мог не улыбнуться. Надо же, чтобы так повезло: первая шлюха, встреченная в Москве, оказалась постмодернисткой. Увидев, что он улыбается, она нахмурилась.
— А как зовут твою жену?
— У меня нет жены.
— А подружку?
— И подружки нет.
Она вздрогнула от холода и глубоко засунула руки в карманы. Снег больше не шел, и теперь, когда металлическая дверь закрылась за ними, в ночи повисла тишина.
Она спросила:
— Какой у тебя отель?
— «Украина».
Она закатила глаза.
— Послушай, — начал Келсо, но он не знал ее имени, и это затрудняло разговор. — Послушай, я вовсе не хочу спать с тобой. Или вернее, — поправился он, — хочу, но я не за этим с тобой познакомился.
Достаточно ясно сказано?
— А-а, — произнесла она с понимающим видом и впервые стала похожа на шлюху. — Ну, в общем, чего бы тебе ни хотелось, все равно две сотни.
— Есть у тебя машина?
— Да. — Она помолчала. — А что?
— Понимаешь, — сказал он, поморщившись от того, что приходится врать, — я друг твоего отца и хочу, чтобы ты отвезла меня к нему...
Она была потрясена. И отступила на шаг, рассмеявшись и запаниковав.
— Да ты же не знаешь моего отца.
— Рапаву? Его зовут Папу Рапава.
Она какое-то время смотрела на него, приоткрыв рот, и вдруг дала ему пощечину — сильно ударила краем ладони по скуле и зашагала прочь. Быстро, спотыкаясь, — должно быть, нелегко идти на высоких каблуках по мерзлому снегу. Келсо не стал ее догонять. Вытер рот пальцами — они стали черными. Нет, это не кровь, понял он, это помада. Ну и оплеуху же она ему закатила! Больно. За его спиной открылась дверь.
Он понял, что люди, перешептываясь, с неодобрением наблюдают за ним. Должно быть, думают: богатый иностранец вывел честную русскую девчонку на улицу и попытался снизить цену или предложил ейнечто столь мерзкое, что она тут же повернулась и кинулась бежать. Вот мерзавец! Келсо бросился за ней.
Она свернула на заснеженное поле и остановилась где-то посередине, глядя в черное небо. Келсо прошел по ее маленьким следам, остановился в двух-трех метрах позади и стал ждать.
Через некоторое время он сказал:
— Я не знаю, кто ты. И не хочу знать. И я не стану рассказывать твоему отцу, как я тебя нашел. Никто не узнает. Даю слово. Я просто хочу, чтобы ты отвезла меня к нему. Отвези меня к нему домой, и я дам тебе двести долларов.
Она не поворачивалась. Он не видел ее лица.
— Четыреста, — сказала она.
Феликс Суворин в темно-синем костюме «Сакс Пятая авеню» приехал в тот вечер на Лубянку в начале девятого на заднем сиденье служебной «волги».
Выполнение полученного им задания облегчил звонок Юрия Арсеньева Николаю Оборину, его старому приятелю по охоте, партнеру по водке, а ныне шефу Десятого управления, или Особого федерального архива, или как там еще они решили именовать себя на этой неделе.
«Слушай, Коля. У меня сейчас в кабинете молодой человек по фамилии Суворин, и мы вот что задумали... Он самый... Значит, так, больше я тебе сказать ничего не могу: есть иностранный дипломат, влиятельный человек, занимается рэкетом, кое-что вывозит... Нет, на этот раз не иконы, а документы... и мы решили устроить ему западню... Вот именно, вот именно, ты все понял: кое-что очень крупное, невозможно устоять... Да, это идея. А как насчет той тетради, про которую говорили старые энкавэдэшники?.. Что это было такое? Правильно: «Завещание Сталина». Ну вот, поэтому я тебе и звоню. Сегодня вечером? Он сегодня может. Я смотрю сейчас на него — он кивает, значит, может...»
Войдя в мраморный вестибюль на Лубянке, Суворин показал свои документы и согласно полученным указаниям позвонил человеку по имени Блок. Суворин стоял в пустом вестибюле под бдительным оком часовых и любовался большим белым бюстом Андропова. Вскоре раздались шаги. Блок — человек без возраста, сутулый и пропитанный пылью — повел его в глубь здания, а затем в темный мокрый двор, который они пересекли и вошли в подобие маленькой крепости. Поднялись по лестнице на второй этаж — полутемная комнатка, письменный стол, кресло, дощатый пол, зарешеченное окно...
— Сколько папок вы хотите просмотреть? — Все.
— Как скажете, — изрек Блок и вышел.
Суворин всегда предпочитал устремлять взгляд вперед, а не жить прошлым, это тоже восторгало его в американцах. Какая у современного русского альтернатива? Паралич! Ему очень понравилась идея о конце Истории. Хотя для Феликса Суворина История не должна так скоро кончиться.
Но даже ему не удавалось избавиться от призраков, населявших это место. Через минуту он встал и принялся бродить по комнатке. Запрокинув голову и глядя в высоко посаженное окно, он увидел узкую полоску вечернего неба, а внизу — крошечные окошки на уровне земли, бывшие камеры Лубянки. Он вспомнил Исаака Бабеля, которого пытали где-то там, внизу, — он выдал своих друзей, а потом пылко отрицал все, что раньше говорил; вспомнил Бухарина и его предсмертное письмо Сталину («... нет во мне по отношению к вам, и к партии, и ко всему делу ничего, кроме великой и безграничной любви. Мысленно тебя обнимаю, прощай навеки...»), а также Зиновьева, который не мог поверить, что собственный охранник тащит его на расстрел («Пожалуйста, товарищ, пожалуйста, ради бога позвоните Иосифу Виссарионовичу...»).