С этим Келсо вынужден был согласиться.
— Тогда почему бы ей не поехать с нами? — Он повернулся к Зинаиде. — Поедем вместе в Архангельск.
— С ним? — сказала она по-русски. — Никогда. Он угробит нас.
Келсо начал терять терпение.
— Отложим поездку, — раздраженно бросил он О'Брайену, — пока не снимем копию.
— Вы же слышали прогноз. Через день-другой мы туда не доберемся. А потом, это же сенсация. Сенсации не ждут. — Он возмущенно взмахнул руками. — Проклятье, я не могу целый день препираться тут с вами. Мне нужно заняться экипировкой. Кое-что запасти в дорогу. Да нужно двигаться, в конце концов. Вправьте же ей мозги, ради бога.
— Я вам говорила, — сказала Зинаида, когда О'Брайен выскочил из кабинета, хлопнув стеклянной дверью. — Я говорила, что ему нельзя доверять.
Келсо откинулся на спинку дивана и принялся растирать лицо обеими руками. Ситуация становится опасной, подумал он. Не в физическом смысле, — это почему-то казалось ему маловероятным, — но в профессиональном. Теперь он явственно ощущал именно профессиональную опасность. Прав был Эйдлмен: все эти крупные подделки подчиняются общему правилу. И главная опасность тут — поспешные суждения и выводы. И вот он, с репутацией опытного ученого, что же он сделал? Прочитал один раз эти записки. Только один раз. Он не предпринял даже элементарной проверки: соответствуют ли упоминаемые в них даты известным фактам биографии Сталина, относящимся к лету 1951 года. Он представил себе реакцию своих коллег, которые в настоящий момент покидают, наверное, воздушное пространство России. Если бы они увидели, как он обращается с...
Эта мысль встревожила его сильнее, чем он готов был в этом признаться.
А ведь на столе лежит еще одна кучка бумаг, обтрепанных и пожелтевших от времени. И он к ним даже не прикоснулся.
Он натянул перчатки О'Брайена и наклонился над столиком. Для пробы провел указательным пальцем по серому слою плесени на верхнем листе. Под ним показался текст. Он потер еще раз и увидел буквы: НКВД.
— Зинаида, — позвал он.
Та сидела за столом О'Брайена и перелистывала тетрадь, свою собственную тетрадь. Услышав, чтоее зовут, она подняла глаза.
Келсо попросил у нее туалетные щипчики, чтобы снять верхний лист. Он сходил, как омертвевшая кожа, осыпаясь то тут, то там, однако давая возможность разобрать отдельные слова на следующем листе. Это был документ, отпечатанный на пишущей машинке, по всей видимости — журнал наблюдения, помеченный 24 мая 1951 года и подписанный майором НКВД И. Т. Мехлисом.
«... общие сведения на 23 число текущего месяца... Анна Михайловна Сафонова, род. г. Архангельск 27. 2. 32... Академия Максима Горького... характеристика (см. приложение). Здоровье: хорошее... дифтерит в возрасте 8 лет 3 месяцев... Краснуха — в возрасте 10 лет 1 месяц... Генетические отклонения в семье не отмечены. Партийная работа: отличная... Пионерская организация... Комсомол...»
Келсо приступил к следующим листкам. Иногда они отделялись по одному, иногда по два-три сразу. Это была скрупулезная работа. Время от времени он взглядывал на стеклянную перегородку: О'Брайен перетаскивал кейсы через комнату секретаря к двери лифта и так был этим поглощен, что не обращал на Келсо никакого внимания. То, что читал Келсо, оказалось жизнеописанием девятнадцатилетней девушки, настолько полным, насколько это было в силах секретной службы. В этом ему виделось нечто почти непристойное. Отчет обо всех детских болезнях, первая группа крови, состояние зубов (отличное), рост, вес, цвет волос (светло-рыжие), физическое состояние (очень высокие способности к гимнастике), умственные способности (в целом на уровне 90 процентов), идеологическая выдержанность (твердое владение теорией марксизма), запись опроса ее врача, тренера, учителей, комсомольского групорга, друзей.
Худшее, что о ней можно было сказать, — это, пожалуй, то, что у нее «слегка мечтательный характер» (товарищ Оборин) и «определенная склонность к субъективизму и буржуазной сентиментальности вместо объективности в личных отношениях» (Елена Сазанова). Дальнейшая критика со стороны товарища Сазановой относительно «наивности» удостоилась заметки на полях, сделанной красным карандашом: «Хорошо!» и ниже — «Кто эта старая сука?» Было еще немало подчеркиваний, восклицательных и вопросительных знаков, а также пометок вроде: «Ха-ха-ха», «Ну и что?», «Годится!»
Келсо достаточно поработал в архивах, чтобы узнать и почерк, и стиль. Эти небрежные пометки сделаны рукой Сталина. Без сомнения.
Через полчаса он сложил бумаги в прежнем порядке и снял перчатки. Руки его стали похожи на клешни, затекли и вспотели. Внезапно он почувствовал отвращение к самому себе.
Зинаида пристально следила за ним.
— Как вы думаете, что с ней стало?
— Ничего хорошего.
— Он вывез ее с Севера, чтобы с ней спать?
— Можно сказать и так.
— Бедная девочка.
— Да уж, — согласился он.
— Зачем он хранил ее дневник?
— Навязчивая идея? Страсть? — Келсо пожал плечами. — Кто знает. Он тогда был уже старый, больной человек. Ему оставалось двадцать месяцев жизни. Быть может, она описала все, что с ней случилось, а затем, хорошенько подумав, вырвала страницы. Или, что более вероятно, он завладел ее дневником и сам выдрал листы. Он не любил, чтобы люди знали о нем слишком много.
— Одно могу сказать: он не спал с ней в ту ночь.
— Откуда вы знаете? — засмеялся Келсо.
— Очень просто. Смотрите. — Она открыла тетрадь. — Двенадцатого мая, пишет она, у нее было «обычное недомогание», так? Десятого июня, в поезде, «самое неудачное время для путешествия». Можете сообразить сами. Между двумя этими датами ровно двадцать восемь дней. А через двадцать восемь дней после десятого июня — восьмое июля. К этому числу относится последняя запись.
Келсо медленно поднялся и подошел к столу. Он посмотрел через ее плечо на детский почерк.
— Что вы хотите сказать?
— Она была правильная девушка. Правильная маленькая комсомолка, и все у нее было точно в срок.
Келсо какое-то время переваривал эту информацию, затем снова натянул перчатки, взял у нее тетрадь и осторожно раздвинул две слипшиеся страницы. Да, это какое-то безумие, подумал он. Во всем этом есть что-то болезненное. Он с трудом заставил себя смириться с мыслью, которая вопреки его воле шевелилась в подсознании. Почему же еще Сталина могло интересовать, болела ли она именно краснухой? И были ли в ее роду генетические отклонения.
— Скажите, — спросил он тихо, — когда она могла забеременеть?
— Через четырнадцать дней. Двадцать второго.
И вдруг она поняла, что не может больше оставаться здесь ни минуты.
Она резко, вместе со стулом, отодвинулась от стола и с отвращением посмотрела на тетрадь.