Как только она стала матерью и пришлось заботиться о ребенке, время побежало куда быстрей. Клара научилась жить в лад жизни малыша: спала, когда спал он, и вместе с ним просыпалась, и не могла наглядеться на крохотное личико, на глаза – ей казалось, они напоминают глаза Лаури; медленно, очень медленно они становились осмысленней и наконец однажды поглядели прямо на нее. Ревир назвал мальчика Кристофером, и Клара сказала – хорошее имя, звучит красиво, но сама называла сына Кречетом; приятно было шептать ему: «Кречет, Кречет»; порой она кормила его и вдруг застывала недвижимо, чуть наклонясь, и в упор глядела на существо, которое вышло из ее тела и теперь начинает жить своей особенной жизнью, набирает силы, словно понимает, что делает, – и вот лежит и смотрит на нее.
– Ты мой умница, Кречет, ты мой милый, хороший, – напевала ему Клара.
Наконец-то стало тепло, и она бегала по дому босиком и радостно вдыхала весенний воздух; так радостно на душе не было с того дня, когда Лаури ее оставил. Она пела про него нескончаемые песенки, не очень складные и не очень музыкальные:
Он поездом едет, летит самолетом повсюду по белому свету…
Ревир ребенка словно бы стеснялся.
– Почему ты зовешь его Кречетом? – спросил он как-то.
Клара пожала плечами. Теперь, когда мальчик родился и у нее хватало хлопот, она уже не старалась наряжаться к приходу Ревира, сидела усталая (или притворялась усталой), вытянув босые стройные ноги, кое-как свернув волосы узлом, чтоб не лезли в глаза, и ничто, кроме малыша, ее не занимало. Когда Ревир брал его на руки, ей немалого труда стоило отвести глаза от рожицы сына и слушать, что говорит Ревир.
– Мне так нравится, я сама выбрала это имя. Он ведь мой сын, – сказала она упрямо. Но у нее хватило разумения смягчить свои слова, она наклонилась и погладила руку Ревира. И прибавила: – Я его люблю, я хочу, чтоб у меня было еще много-много таких маленьких.
Она сразу поняла, что Ревир не умеет ни взять малыша, ни дать ему бутылочку, только зря путается под руками, но не выдавала своих чувств. Терпенья ей не занимать: если надо ждать и добиваться своего, она всякого пересилит.
Она никогда не знала бы, что о ней думают люди, если бы довольствовалась ответами Джуда на ее упорные расспросы; но однажды в июле ей показалось, что сын заболел, и она сама поехала в Тинтерн. Она закутала малыша в одеяло, положила возле себя на сиденье и, ведя машину, поминутно наклонялась и пробовала, горячий ли лоб: конечно же, у него лихорадка!
– Не спи, а то мне страшно, – повторяла она. Проснись, Кречет!
Она и сама услышала в своем голосе звенящие надрывные нотки. Остановила машину, подхватила ребенка на руки, прижалась щекой к его щеке; вдруг подумала: рехнулась, везет маленького по такой жаре! Надо было позвонить Ревиру по телефону, разыскать его, где бы он ни был…
– Ты не умрешь. Что с тобой, почему ты не просыпаешься, ты же всегда просыпался?
Казалось, ребенок наглотался дурману. Клара заплакала, потом сдержала слезы, положила малыша на сиденье и поехала дальше, и вот наконец Тинтерн; этот пыльный городишко предстал перед нею точно мерзкая картинка, намалеванная каким-то злым шутником. До чего же он грязный, до чего дрянной и уродливый…
Когда она, босоногая, вбежала в аптеку, все, кто был у прилавка, уставились на нее. Они не спеша потягивали кока-колу.
– Мистер Мак! – позвала Клара.
Над прилавком медленно, с громким гуденьем вращались лопасти вентилятора.
– Где мистер Мак? – сказала Клара. – У меня ребенок болен, в машине лежит. Пускай он поможет.
Она говорила так, будто обвиняла всех этих людей, а они глядели на нее, точно первый раз видели, точно она не прожила в этом городишке два года. Женщина за прилавком, племянница Мака, разглядывала Клару долгие десять секунд, потом сказала:
– Он прилег соснуть после обеда, будить не велел.
– У меня ребенок больной, – повторила Клара и пошла мимо всех, кто тут был, вглубь аптеки. – Мистер Мак! – крикнула она. У дверного проема на миг замялась в нерешительности, даже пальцы ног поджались. Проем закрывала грубая шерстяная занавеска. Клара не отдернула ее, только опять позвала: – Мистер Мак! Это я, Клара… Может, выйдете на минутку?
Аптекарь был еще не старый человек, но всегда казался стариком, а за то время, что ее не было в Тинтерне, вроде еще постарел. Лет сорока пяти, не больше, а лицо в багровых жилках, и под этим нездоровым румянцем сквозит бледная кожа, а волосы поредели, лоб залысый; он откинул занавеску и поглядел на Клару. Прищурился, вспоминая.
Клара заговорила поспешно, сбивчиво, путаясь в словах:
– У меня ребенок больной, там он, в машине. Лихорадка у него, что ли… никак не проснется.
– Отвезите его к врачу.
– К какому врачу?
Аптекарь посмотрел мимо Клары, будто старался разглядеть вдалеке лицо врача.
– Здесь, в городе. Разве ваш сожитель не показывает вас кому-нибудь из здешних врачей?
– Мне пилюли надо, лекарство какое-нибудь, – сказала Клара, сдерживаясь: только бы не заплакать! – Он весь горячий, как печка. Может, выйдете, поглядите? Он там, в машине…
– Сколько у вас денег?
– Не знаю… я… я деньги забыла взять, – сказала Клара.
Они молча, в упор смотрели друг на друга, и Клара со страхом подумала – надо было принести ребенка сюда, не оставлять в машине… а может, она боялась взять его на руки? Все, кто был у прилавка, неотступно следили за ней. И на улице стало шумно – должно быть, вокруг ее маленькой ярко-желтой машины уже собрались зеваки, но она не обернулась. Наконец мистер Мак сказал:
– Ладно. Сейчас.
И по его тону было совершенно ясно, что он о ней думает.
Мимо рослой и плечистой, как мужчина, тетки, которую она когда-то раза два видела, должно быть работницы с фермы, мимо двух девчонок лет по тринадцати, которые в тот далекий день прокатили перед нею на велосипедах, Клара выбежала на улицу. Она на них и не посмотрела. Когда за нею закрылась затянутая москитной сеткой дверь, кто-то засмеялся. «Сволочи, – подумала она. – Сучьи дети. Я им покажу». Мысль мелькнула и погасла, миг – и она выхватила малыша из машины. Веки его сомкнуты, личико совсем белое… Клара коснулась его щекой – дышит ли? – не понять… У нее на мгновенье остановилось сердце: вот она стоит на солнцепеке, подходят люди, глазеют – а вдруг ребенок у нее на руках уже мертвый? На тротуаре через дорогу собрались мальчишки, что-то ей кричат…
Наконец-то вышел Мак. Лицо его все изборождено морщинами, точно у древнего старика.
– Помните, я ведь не врач, – говорит он. – Давайте посмотрю ребенка.
– Он весь горит, правда?
– Не держите его на солнце, – сказал аптекарь.
На лице его брезгливость, отвращение. Хоть бы поглядел на нее, признал ее. Они отошли к самой аптеке. Мак тронул лоб ребенка тыльной стороной ладони, точно боялся запачкаться.