– Я уж знаю, чего вам тут не хватает, – сказала Клара. – Надо окна пооткрывать да проветрить малость. Кой-что из этого старья почистить, верно я говорю? Ну на чем ты сидишь, миленький? Это кресло все насквозь пропылилось. Что ж, твоя сестра за домом не смотрит?
– Она не совсем здорова, – с запинкой сказал Ревир. Кречет заметил: в глазах у него что-то дрогнуло; должно быть, Клара нахмурилась. – Ведь только месяц прошел после похорон. Она просто еще не оправилась… они были как родные сестры.
Кречет уставился на башмаки Ревира: черные, на вид очень жесткие и совсем не запачканные, даже по самому краю подошвы нет каемки засохшей грязи.
– Они были много в чем похожие, – негромко сказала Клара. – Все говорят. Хотя твоя сестра старше, чем… чем жена.
Мальчик стоял между ними и слушал. Он все принимал уж слишком всерьез, а смеяться не выучился – он и сам это знает, разве мать не говорит ему про это каждый день? Но одно прочно засело у него в голове: надо повнимательней смотреть и слушать. Надо побольше узнавать. Жить – хитрая игра, правила ты должен выучить сам, а для этого надо получше, повнимательней следить за всеми взрослыми. Был в его жизни один взрослый… не учитель, тот не считается, а еще один мужчина, он почти уже забылся – чужой человек с очень светлыми волосами, он задел Кречета за живое, а потом исчез… Иной раз Кречет замечал, что поневоле думает о том человеке, пытается вспомнить – что же он тогда сказал? Но слова смешались, пропали. Кречет был еще совсем маленький. А теперь оттого, как внимательно смотрел, как говорил с ним Ревир, проснулось воспоминание о том человеке и набросилось на него, будто коршун на цыпленка, будто всем ненавистный хищник машет огромными пыльными крыльями, выставил когтистые лапы, так и обдает тебя зловонным дыханием. («Никогда ни слова про него не говори», – сказала тогда Клара, один только раз. Ей ничего не приходилось повторять сыну дважды.)
– Понимаешь… Эстер не просто моя сестра, она и ей была как сестра, – говорил Ревир. Кречет понял, что теперь они совсем про него забыли, и вздохнул с облегчением. – Жила тут с нами, в глуши, даже замуж так и не вышла… в сущности, она больше была привязана к Маргерит, чем ко мне. Она такая спокойная, не навязчивая. Никогда не вмешивалась в наши отношения. Но теперь ей некуда деваться, она слишком горда, чтобы просить у кого-то приюта. А этот дом – столько же ее, сколько и мой…
Клара презрительно фыркнула.
– Отец оставил его нам обоим.
– А кто содержит дом? Деньги чьи? – быстро спросила Клара.
– У нее есть свои средства, не в том суть. Денежная сторона меня не интересует. Но она не хочет жить в Гамильтоне, ей там не по душе, и я ее понимаю. Она не любит нашего дядюшку. Мы с сестрой никогда не были по-настоящему близкими людьми, но…
– Она меня, верно, ненавидит! – сказала Клара.
– Она тебя не ненавидит, Клара.
– Она ни разу не говорила тебе?
– Никто ни слова не сказал за все эти годы.
– Они тебя боятся, только и всего. А все равно они меня ненавидят и всегда будут ненавидеть. Они и правда сегодня приедут?
– Да.
– Все приедут? Правда? И женщины… и жена Джуда тоже? – жадно спрашивала Клара.
– Они всегда делают так, как я прошу.
Кречет ощутил в воздухе что-то опасно хрупкое, вот-вот сломается. В животе немножко защемило, будто он боязливо ступал по льду; а мать, видно, ничего не замечает, говорит, будто дразнит:
– Твоя жена не делала, как ты просил.
Ревир покачал головой:
– Это все позади.
– Если б она делала, как ты хотел, мы бы с тобой давно поженились. Не так, как сейчас, малому уже семь лет, и наконец-то обвенчаемся… курам на смех! Но куда там, разве такую уломаешь? Из хорошей семьи женщина, с хорошей немецкой фамилией… да неужто она даст человеку развод, чтоб он стал счастливый. Дудки! Она с места не сдвинется, как вцепилась в тебя зубами и ногтями, так и держит до последнего.
Губы Клары дернулись, будто она хотела сплюнуть; но она спохватилась, нахмурилась и сняла с языка табачную крошку.
– Вот теперь и толкуй малому, как его фамилия, и он боится тебя. Твой собственный сын боится тебя. Можешь гордиться.
– Я не горжусь.
– Мужчины все гордые, только и знают, что задаются. Женщины не такие, – сказала Клара. И закинула ногу на ногу. Шелковое голубое платье туго обтянуло бедра, поперек натянулись тонкие складочки-морщинки, точно жилки на коже. Ноги гладкие, стройные; сегодня она надела чулки, и не видно, какая на круто выгнутых икрах блестящая кожа. – У женщин гордости нет. Что мужчины захотят, то мы и делаем, вон как я, ну и черт с ним со всем. Станут какие-то сволочи передо мной нос задирать – и пускай. Не нравлюсь им – не надо, я и не набивалась.
– С этого дня все уладится, – сказал Ревир. – Что было, то прошло. Маргерит умерла. Теперь я не могу думать о ней плохо.
– А я тоже про нее плохо не думаю, – быстро заговорила Клара. Кречет знал: такое лицо бывает у нее, когда ей что-то противно и сейчас она эту вещь отшвырнет. – Кто умер, я про тех худого не думаю. Она была хорошая женщина, троих сыновей тебе родила… я ни про кого про мертвого худо не думаю. Я ее и не знала совсем. А когда я сама помру, плевать, пускай про меня говорят, что хотят.
– С этого дня все пойдет по-другому, – сказал Ревир.
Клара улыбнулась, и эта улыбка могла означать что угодно – и да, мол, согласна, и нет, не согласна.
Сегодня праздник: мать выходит замуж. Кречет это знает. Накануне вечером она ему сказала: по-настоящему ничего не изменится, и не надо ему волноваться; она это делает ради него. «Мы будем жить в большом, хорошем доме, не то что этот, и у меня даже будет женщина, чтоб помогать на кухне… ты только подумай! А Ревир, он ведь к тебе по-хорошему. Он тебя любит. С завтрашнего дня мы все станем жить вместе. Ты доволен?»
Кречет сказал: «Я доволен», но это значило: раз она довольна, так и он будет доволен. Ясно было, что ей эта затея нравится. Ей всегда все нравится. Если что-нибудь в доме ее разозлит, она возьмет и сломает эту вещь или выбросит, если собака ей надоест, она собаку прогонит, но ничто на свете ее по-настоящему не расстроит. Ничто не может задеть ее глубоко. Все равно как гуляешь в полях и укусит москит: ну, вскочит белый пузырек, иногда какой-то чудной, неровный, а потом понемножку опадает, и все проходит, с Кречетом сколько раз так бывало. Вот и с матерью так: ее все задевает только поверху, только самую кожу. Поэтому она такая быстрая, прямо носится с места на место, и у нее хватает времени подолгу, медленно и любовно расчесывать длинные волосы, а ведь другие женщины всегда работают. У Кречета есть в школе приятели, и он знает: их матери работают с утра до ночи. А у Клары своя машина, она сама ее водит, ездит и в город, и куда вздумается. У нее красивые платья, она любит стоять перед зеркалом и подолгу на себя смотреть. Волосы у нее совсем светлые, почти белые, иногда они так прекрасно, ровно ложатся на плечи, на спину, а иной раз она их как-то скручивает на макушке, и это ему совсем не нравится. Хорошо, когда она беззаботная, легкая, бегает по дому босиком, бранится, если он в чем-то провинился, или бормочет себе под нос – перебирает, какие еще дела ей надо переделать; ему нравятся быстрые взмахи ее рук, когда она с чем-то молчаливо спорит, и как морщится ее лицо, когда она чем-нибудь озадачена и решает, что же делать: она тычет языком в щеку, крепко проводит им по зубам и вовсе не замечает, что Кречет не спускает с нее глаз. Он готов, кажется, всю свою жизнь бегать за матерью по пятам, подбирать все, что она роняет, поправлять все, что она мимоходом чуть не опрокинула, и ловить на лету отрывистые, ворчливые слова ее обо всем на свете, слова, которые ему непременно надо помнить, потому что сама она может и забыть. Вот сейчас она сидит на этом чудном диване в сумрачной душной комнате, смотрит мимо Кречета на Ревира безо всякого выражения, густые светлые волосы большущим тяжелым комом собраны на голове и скреплены множеством шпилек, крутые тонкие брови напряглись, оттого что она очень занята какой-то мыслью, густые ресницы перепутались… на мгновенье Кречет похолодел от ужаса: вдруг она забыла, как зовут этого человека, и не вспомнит, и потеряет все, чего уже почти добилась?