— Мистер Ди Пьеро… Прошу вас… — сказала она.
А он в самом деле человек другой нации, из другой части света. Не американец. Она вдруг отчетливо это увидела. И рассмеялась.
— Я ведь не хотела… я не… — смеясь, сказала она.
Он сжал ей шею под мокрыми волосами. Держа ее на расстоянии вытянутой руки, не приближаясь к ней. Она испугалась, что сейчас закричит. И тогда все сбегутся. Все узнают.
И тут, дыша уже не так ровно, он быстро провел обеими руками по ней — по ее плечам, груди, животу, бедрам, ногам. Без гнева, без небрежной спешки. Никаких эмоций она в нем не почувствовала. Вот так же он мог бы гладить животное — не для того чтобы приласкать, а просто чтобы удержать на месте, утвердить свою власть над ним.
А она, как вспомнит потом, была в таком ужасе, что и не пыталась вырываться.
Теперь он сжал ее сильно. Плечо, грудь. Сильно. Точно хотел выкрутить, уничтожить. И было очень больно. Очень больно. Но она не закричала. Она вся съежилась, глядя вверх на него. Что было в его лице — ярость, удовлетворение? Узнавание?
Ничего.
Чуть учащенное дыхание. Сузившиеся глаза.
И вдруг все кончилось: он отпустил ее и ушел.
Потом, в последующие дни, Кирстен могла бы подумать, что ничего и не было — если бы не синяки.
Она подумала бы: нет, это глупо, не в его это стиле — гак себя вести, ведь вокруг были люди. И со мной.
Если бы не синяки. Которые были самые настоящие. Багровые пятна, жуткие желтые подтеки. Это ее кожа? Ей больно? Как же он это сделал? И притом молча!..
Она, естественно, держалась, подальше от бассейна. Если Изабелла спросит, в чем дело, она решила сказать, что ей надоело плавать. Но Изабелла ничего не заметила, Изабелла не спросила.
Ни Мори, ни Оуэна дома не было. Мори с несколькими помощниками улетел в Мехико для беседы со свидетелями по делу, затеянному правительством против одной американской корпорации. (Подробности работы Комиссии держались в тайне, но чем она вообще занимается, было широко известно. «В Мехико? — спросила Кирстен. — А кто там? Это не опасно для отца?») Оуэн же вторую половину июня гостил у приятеля из Эксетера. (Семья мальчика владела в Кентукки большим ранчо, где разводили лошадей. По тому, как певуче произносила Изабелла их фамилию — Тидуелл, — Кирстен поняла, что они и богаты, и вполне респектабельны.)
А Нелли если и задавалась вопросом, почему Кирстен не купается в бассейне — если Нелли вообще заметила синяк-другой на руке Кирстен, — у нее хватило благоразумия молчать.
Надежно заперев дверь спальни, Кирстен как зачарованная рассматривала себя в зеркале.
Синяки, вздутия. Расплывающаяся радуга. Словно мякоть плода, раздавленного о ее плоть.
Особенно впечатляюще выглядел синяк на левом плече. Синяки — это что-то вроде карт, нечетко прочерченных кровью под кожей, — синие, и багровые, и некрасивые желто-оранжевые? Кирстен раздумывала, размышляла, медленно втягивая в себя воздух. Чудно, как приходилось выгибать шею, чтобы увидеть треугольный синяк на лопатке, созерцанием которого она особенно упивалась.
Часами, днями. Постепенно синяки исчезли.
Ди Пьеро отпустил ее и зашагал прочь без единого слова. Подошел к одной из кабинок и закрыл за собой решетчатую дверь.
Кирстен, тяжело дыша, схватила номер «Ньюсуик» и выбежала из раздевалки. Она так долго отсутствовала… Изабелла могла потерять терпение… наверное, уже собиралась пойти за ней.
Но дамы едва ли заметили-fee появление.
Она пересекла нагревшийся цемент осторожно, будто пьяная или только-только оправившаяся после болезни. Одна только Изабелла окинула ее взглядом.
— Ах, спасибо, Кирстен… я не была уверена, что этот номер там, — сказала она. И взяла у Кирстен журнал, не заметив, как пылает лицо дочери и как неестественно горят у нее глаза.
Гости тотчас окружили Изабеллу. Их интересовал журнал, интересовало интервью Ника Мартенса; их безусловно не интересовала Кирстен. Изабелла принялась читать некоторые из ответов Ника своим высоким звонким голосом, выговаривая слова с чуть испанской интонацией — она всегда прибегала к этому средству в драматических ситуациях или когда хитрила. Кирстен охотно исчезла бы, но у нее все еще подгибались колени.
Через некоторое время Ди Пьеро вышел из раздевалки, закуривая сигарету. Хотя Изабелла читала журнал, она сразу его заметила и, рассмеявшись, помахала ему, крикнула:
— Ах, Тони… идите сюда, взгляните-ка!
— А теперь молчи. Ни слова.
Она открывает рот, чтобы возразить… или согласиться.
— Ни слова, — говорит он. С легким раздражением в голосе.
Он раздевает ее методично. Без спешки. Без нетерпения. Движения его спокойны, даже бесстрастны. У нее не возникает ни стыда, ни даже неловкости. Просто сейчас она не Кирстен — ей не надо откликаться на это имя.
В его густых черных волосах, аккуратно зачесанных назад, проглядывает седина. Но лишь чуть-чуть. Они приглажены лосьоном, специальным маслом. От движения головы склеившиеся пряди постепенно рассыпаются.
Между бровями — вертикальная складка, которой Кирстен раньше не замечала. Черты резкие, кра- jyj сивые. «Заметное» лицо. По мере того как он раздевает ее и разглядывает, поперек вертикальной складки появляются одна-две горизонтальные морщинки. Значит, он начинает сомневаться. Слишком тощая. Слишком восково-бледная. И уж слишком погружена в свое горе…
Но он не останавливается. Ванна наполняется водой, во влажном воздухе запахло душистыми кристаллами, легкий туман, и пар, и невинное наслаждение — разве не обещал он… не предупредил ее, что по первому же ее слову все прекратит?.. Немедленно.
А пока — замри. Ни слова.
— Предупреждаю тебя: ни слова.
— Я хочу вас видеть, — упрашивала его Кирстен по телефону. — Я хочу поговорить с вами. О случившемся. О нем. Обещаю, что не буду плакать.
— Обещаешь не плакать? — переспросил Ди Пьеро.
— Я слишком много плакала. У меня больше нет слез. Я хочу сказать — я устала плакать. — И с ироническим смешком добавила: — А может, мне и надоело плакать.
Семнадцатое апреля 1980 года: он уже десять месяцев как мертв, а тайна по-прежнему не раскрыта, и Кирстен действительно слишком много плакала — нужно менять стратегию. Помахивая кожаной сумкой, она с беспечным видом шагает рядом с красивым мужчиной в элегантной спортивной куртке и темных солнечных очках. Казалось бы, уголки его губ должны быть чувственно опущены, а глаза по привычке должны смотреть оценивающе, с легкой насмешкой; на самом же деле Энтони ди Пьеро аккуратен, подтянут и задумчив. «Нацист», — сказал как-то про него Оуэн (на основании чего? или без всяких оснований?), но нацист, верящий в дисциплину и сдержанность. До определенного предела.