Когда наконец ей все же удавалось подняться с постели, двигалась она по комнате неуверенно и, казалось, боялась потерять равновесие. Она потела, и в то же время ее колотила дрожь. А изо рта у нее пахло, как пахнут медные монетки, если их слишком долго сжимать в кулаке.
Почему-то в панике ему вдруг пришла мысль о смерти Бовари. О ее долгой мучительной агонии. Вывалившийся наружу язык, мучительные судороги, искажающие черты этой красивой белокожей женщины. А потом, когда мадам Бовари умерла, изо рта ее сочилась черная жидкость.
И Драматург тут же устыдился собственных мыслей. И разозлился на себя.
Зачем я на ней женился? С чего это вообразил, что настолько силен, что смогу жить с ней?
И снова Драматург устыдился своих мыслей.
Я так люблю эту женщину. И я должен ей помочь.
И вот, сгорая от стыда, он рылся в шелковистых на ощупь отделениях ее сумочки в поисках таблеток.
Вот они, пилюли, ее «неприкосновенный запас». Припрятала их в тайник, заранее, перед тем, как отправиться в Англию. Думала, он не найдет и ни за что не догадается.
Она набросилась на него — вне себя от ярости, рыдающая. Когда, когда наконец он оставит ее в покое?!
Оставь меня, дай умереть спокойно! Ты ведь только того и ждешь, разве нет?
Из-за какой-то сущей ерунды устраиваешь мне тест на преданность. Испытываешь нашу любовь.
Ничего себе «ерунда»! А ты не желаешь защитить меня от этого негодяя!
Знаешь, а мне не всегда ясно, кто из вас не прав.
Он презирает Мэрилин!
Нет. На самом деле это ты презираешь Мэрилин.
Ах, если бы только она могла забеременеть от Папочки! Она бы снова любила его.
Как же она жаждала ребенка! В самых сладких снах она видела рядом смятую подушку. А на ней — ее ребенок, такой мягкий, нежный, уютный и маленький. Груди у нее разбухли, из них сочится молоко. Ребенок находился вне круга света. У ребенка блестели глаза. Узнав мать, ребенок улыбался. Ребенок нуждался в ее любви, только в ее, ничьей больше.
Какую же страшную ошибку совершила она несколько лет назад! Потеряла своего ребенка.
И маленькую Ирину тоже потеряла. Не сумела спасти Ирину от ее матери, имя которой было Смерть.
Но ни мужу, да и никакому другому мужчине на свете нельзя этого объяснить.
Сколько раз лежала она, уютно свернувшись, в объятиях своего мужа, потом снимала с него очки (прямо как в сцене из фильма, где он был Кэри Грантом), чтобы было удобнее целоваться и обниматься. А затем с девичьей дерзостью и одновременно застенчивостью начинала поглаживать сквозь брюки его штуковину, и она затвердевала (да возможно ли это?) — так не удавалось еще ни одной девушке на свете. О, Папоч-ка! О Боже!..
Она бы простила ему все-все, если б только удалось от него забеременеть. Она вышла за него замуж, чтобы забеременеть и родить ребенка, родить сына от знаменитого американского Драматурга, которого так почитала. (Книги с его пьесами красовались на полках магазинов. Даже здесь, в Лондоне! Она так его любила. Так гордилась им. Удивленно раскрыв глаза, спрашивала, что чувствует человек, когда видит свое имя на обложке книги. Заходишь в книжный магазин, ничего не подозревая, окидываешь взглядом полки и вдруг видишь свое имя на корешках! Какие ощущения испытывает при этом человек? Я бы на твоем месте так гордилась! И уже никогда, до самого конца жизни, не знала, что это такое — чувствовать себя несчастной или там никчемной.)
Да, она простила бы его. За то, что связался с этим бриттом О., который просто ее ненавидел. А также со всей этой чертовой компанией британских актеров, которые снисходили до нее.
А он продолжал уговаривать, умолять. Убеждать и уговаривать. Словно все дело было в логике.
Дорогая, да тебя лихорадит ты ничего не ела Дорогая, я должен вызвать врача.
В конце концов она вернулась на съемочную площадку. Теперь она должна была работать, это ее обязанность, долг. Вошла — и на площадке воцарилась мертвая тишина, словно в ожидании или предвкушении катаклизма. Кто-то из стоявших в задних рядах вдруг громко захлопал в ладоши, с явной издевкой. А сколько времени потребовалось на то, чтобы оторвать наконец роскошную Мэрилин от зеркала в гримерной! На это ушло не один, а целых два часа, и умелые руки Уайти сделали свое дело и сотворили настоящее чудо.
Честно говоря, все мы были удивлены. Эта слабая, неуверенная в себе женщина. Все мы, остальные, были настолько сильнее ее. А у нее, кроме внешности, ничего не было. А потом на ежедневных просмотрах отснятого материала и позже, на первом просмотре окончательного варианта фильма, мы вдруг увидели совершенно другого человека. Кожа Монро, ее глаза, волосы, само выражение ее лица, изумительное тело… Все это было так живо! Она умудрилась создать из Хористки реальную живую женщину, несмотря на то что сценарий предоставлял для этого совсем немного возможностей. Она была единственной из нас, кто обладал опытом создания фильмов, все мы рядом с ней казались жалкими дилетантами и неудачниками. Мы были разодетыми манекенами с безупречной дикцией, произносившими по-английски безупречно пустые слова. О, да, конечно, все мы возненавидели Монро, едва успели ее увидеть, но потом, посмотрев фильм, стали ее обожать. Даже О., даже он был вынужден признать, что ошибался в ней. Да она просто уничтожала его в каждом эпизоде, где они были вместе! Монро, одна она, спасла этот странный и смешной фильм, в то время как все мы были убеждены, что именно она его провалит. Ну разве не смешно, скажите на милость? Не странно ли все это?
И вот он снова, интерьер этой чертовой гостиной. Да ладно, Бог с ними, со всеми этими декорациями! Напыщенный Принц и Хористка (она же Американка) наконец-то вместе, наедине, и Принц надеется соблазнить Хористку, а та так и излучает соблазн. И еще там имеется эта чертова винтовая лестница, по которой то поднимаются, то спускаются, то снова поднимаются; и вот Хористка спускается по ней в своем атласном декольтированном, туго облегающем талию платье, в котором снялась уже в стольких эпизодах этой длинной и невеселой сказки, что просто возненавидела это платье.
Шоу-Девушка, она же Хористка, она же Нищенка-служанка. Хористка — она же роскошное Женское Тело. Но хуже всего то, что Хористке не позволили здесь танцевать! Вы спросите, почему? Да потому, что этого нет в сценарии. Потому, что этого не было в пьесе-оригинале. Просто потому, что сейчас уже слишком поздно что-либо переделывать, слишком уж дорого все это стоит. Потому, что на съемки этой сцены уйдет целая вечность, Мэрилин. Почему? Да ты лучше учи свои реплики, Мэрилин! Почему? Да просто потому, что мы тебя ненавидим. Почему? Потому, что нам нужны твои американские денежки!
В этом Царстве Мертвых на нее напустили злые чары.
Я так скучаю по дому! Я хочу домой!
И тут вдруг на этой самой лестнице Хористка оступается и падает. И сильно ушибается. Наступает высоким каблуком на подол своего платья и падает. Лежит и стонет. Оказывается, еще до съемок ей пришлось проглотить несколько таблеток бензедрина, чтобы побороть действие нембутала, которого она напринималась, и еще, оказывается, пила горячий чай с джином, и Драматург об этом якобы ничего не знал (так он, во всяком случае, уверял позже). Итак, она падает с этой проклятой винтовой лестницы, и кругом раздаются крики, и молодой оператор бросается к ней на помощь. Драматург, наблюдавший за всей этой сценой, тоже бросается к ней и с мучительным стоном опускается рядом на колени.