Впрочем, и Драматург тоже был не слишком озабочен своей карьерой. Его вполне устраивало нынешнее положение. Он гордился своей работой, жил надеждами на будущее. Несмотря на всю свою скрытность и ироничность, он отдавал себе отчет в том, что до определенной степени является человеком амбициозным. И, улыбаясь про себя, иногда думал: да, уж он-то мог бы претендовать на более широкое признание и внушительные доходы.
За весь предшествующий год он заработал чуть меньше 40 000 долларов, без вычета налогов. Эти деньги принесли ему пьеса, идущая на Бродвее, а также постановки написанных ранее пьес в разных провинциальных театрах.
Он отказался отвечать на вопросы, которые задавали ему в Комитете по расследованию антиамериканской деятельности. Он не позволил «Мэрилин Монро» сфотографироваться на память с председателем этого Комитета. (Хотя ему и намекнули, что стоит только организовать эту съемку и допрос он пройдет «как по маслу». Мерзость какая! Настоящий шантаж!)
В результате он попал в немилость к конгрессу и был приговорен к году тюремного заключения и штрафу в 1000 долларов. Подал апелляцию, адвокаты уверяли его, что все уладится; но все это требовало денег, денег и еще раз денег, и он платил, и, казалось, конца этому не будет. КРАД терзал его вот уже на протяжении шести лет. Не было случая, чтобы налоговое управление США не проверило бы каждый полученный им гонорар. К тому же приходилось выплачивать довольно щедрые алименты Эстер — он и далее собирался вести себя, как и подобает приличному бывшему мужу. Даже с доходами «Мэрилин Монро» денег у них оставалось не так уж много. Немало уходило и на медицинские расходы, и они неизбежно должны были увеличиться с рождением ребенка.
— Что ж. Чем не тема для моих пьес, верно? Ведь «экономика — неизбежный удел человечества».
Похоже, Норма всерьез решила распрощаться с карьерой. Актерским даром она была наделена в полной мере, но, по ее же собственным словам, ей недоставало темперамента. Да и нервы уже были не те. После съемок «Принца и хористки» она и слышать не желала об участии в каком-либо новом фильме. Она сбежала, спасая собственную жизнь, — «едва удалось ускользнуть».
Теперь она подшучивала, вспоминая весь этот кошмар в Англии. Весело и озорно смеялась и, похоже, не осознавала или же просто не позволяла себе думать о том, что там произошло в действительности. И о тяжелых последствиях происшедшего — тоже. Вздутие живота. Практически летальное содержание наркотических средств в крови. К тому же английский врач предупредил, что у его жены наличествует подсознательная склонность к самоубийству. Нет, Норма, конечно, ничего не знала. А у него не хватало духу или смелости сказать ей об этом.
Он страшился отнять у нее это радостное открытие. Лишить ее счастья.
Узнав, что беременна, она вернулась от врача и бросилась искать мужа. И нашла его дома, в кабинете, где он просиживал за работой большую часть дня. Подошла и шепнула на ушко:
— Это случилось, Папочка. Наконец-то это со мной случилось! У меня будет ребенок. — А потом вдруг вцепилась в него и зарыдала слезами радости и облегчения. Он был потрясен и одновременно рад за нее. Да, конечно же, он был просто за нее счастлив. Ребенок! Третий его ребенок, которого он зачал на пятидесятом году жизни. То было далеко не самое лучшее время в его карьере, он чувствовал, что зашел в тупик, вдохновение покинуло его… Но все равно был, разумеется, счастлив. И знал, что никогда не даст жене повода усомниться в этом. Ибо Норма очень хотела и старалась забеременеть. Почти ни о чем другом и не говорила; при виде младенцев и малышей на улице вся так и замирала от умиления. Он уже почти начал жалеть ее, страшиться этих неуемных приступов любви. Но в конце концов все получилось, все складывалось к лучшему, не так ли? Как и положено в грамотно сконструированной пьесе на бытовую тему.
По крайней мере в первых двух ее актах.
Норма с упоением играла эти две роли — жены и будущей матери. Это амплуа совершенно не подходило блистательной девушке, Мэрилин Монро. Но, видимо, она была обречена на этот «репертуар», с чисто физической точки зрения. Она разгуливала по дому голой, хвасталась грудями, которые становились все больше и тверже. Она гордилась своим набухающим животиком — «круглый, как дынька!». Переехав в Мэн, она часто разражалась взрывами громкого беспричинного смеха. Впрочем, причина была — она счастлива.
Сама готовила разные блюда — на завтрак, обед и ужин. Ставила на поднос чашку свежесваренного кофе и вазочку с одним-единственным цветком и несла наверх, Драматургу, в одну из спален «Капитанского дома» с видом на океан, где он работал с раннего утра. С его друзьями, приезжавшими их навестить, она была любезна и в то же время как-то странно застенчива; внимательно слушала, что говорят женщины о ее беременности и своем опыте родов, — а они с охотой и до бесконечности могли говорить об этом. Как-то Драматург слышал, как Норма рассказывает одной из них, что будто бы однажды ее мать сказала, что ей нравилось ходить беременной. Что беременность — это единственный период в жизни женщины, когда она ощущает себя в полном согласии с собственным телом. И со всем миром — тоже.
— Неужели это действительно так? — Драматург не стал дожидаться, что скажет в ответ на это ее собеседница. Подумал: а что могли бы значить подобные откровения для мужчины? Неужели мы никогда не чувствуем себя в ладах с собственным телом? И с миром тоже? Разве что за исключением тех моментов, когда занимаемся сексом, передаем наше семя женщинам?..
Все же было нечто мрачно-уничижительное в подобном подходе. И лично он ни на секунду не поверил бы в подобную феминистскую ерунду.
Норма тщательно заботилась о своем еще не рожденном ребенке. Не позволяла никому курить в своем присутствии. При малейшем намеке на сквозняк вскакивала и бросалась закрывать окна. Или открывать их, если ей казалось, что в комнате душно. Смеялась над собой, но не могла остановиться.
— Ребенок сам дает знать, что ему нужно. А я лишь исполнитель его желаний. — Неужели она всерьез верила во все это?..
Иногда, борясь с тошнотой, она ела по шесть-семь раз на дню, ела маленькими порциями, но только самые полезные и питательные продукты. Тщательно, в кашицу, пережевывала пищу. Пила много молока, хотя, по ее словам, всегда терпеть его не могла. Полюбила также овсяные каши, которые ела с коричневым сахаром и черным хлебом грубого помола, с удовольствием поедала почти сырые бифштексы с кровью, сырые яйца, свежую морковку, устриц и бесконечное количество дынь. Поглощала картофельное пюре с кусками холодного несоленого сливочного масла, причем ела все это из миски большой ложкой. За едой подчищала содержимое своей тарелки дочиста, часто доедала и за мужа.
— Ну, смотри, какая я хорошая девочка, правда, Папочка? — с тихим смешком спрашивала она при этом. И он тоже смеялся и целовал ее. И с удовольствием вспоминал, как много лет назад целовал свою маленькую дочурку — в награду за то, что та съела всю предназначавшуюся ей порцию за завтраком или обедом.
Дочке тогда было всего два или три года.