Последний раз сходил в банк. Пусто.
И вот наконец — наконец-то! — мой великий поход начинается. Я пишу эти строки на палубе парохода «Хеопс». Впереди — путешествие на юг длиной в полтысячи миль, полтысячи миль вверх по Нилу. Там ждет меня мой царь, там мы с Марлоу нашли отрывок «С», там же Марлоу и погиб.
Отплытие совпадает с закатом солнца; с белой палубы я вижу, как между пурпурным небом и пенным чернеющим Нилом отступает Каир: толпа на причале; огни на площади; дым над домами, магазинчиками, ахвами смешивается с дымом из пароходной трубы. Невзирая на расстояние, можно почти разглядеть улыбки на лицах носильщиков, которые, сев на причал, безотлагательно приступают к изучению «Коварства и любви в Древнем Египте» (изд-во «Любовный роман Коллинза», 1920 г.). Можно поправить саржевый костюм, пошитый одним из величайших портных Египта. Можно облокотиться о полированный деревянный парапет по левому борту ладного корабля. Можно, расслабясь и прозревая будущее, смотреть на уносящиеся прочь — чух-чух! чух-чух! — нарциссические пальмы, на практически полностью обнаженных пейзан, ничем не отличающихся от изображений таковых на древних папирусах. Можно любоваться на плывущих с тобою леди, отмечая, что почти все они — американки, можно думать о доме (далеком) и судьбе (близкой), можно сокрушаться по поводу недобрых вестников, громовых раскатов боли в желудке. Нисхожу в каюту.
Позже, безмятежнее, ниже: вскоре я был в состоянии подняться в салон, бог желудочного расстройства даровал мне временное успокоение после всего лишь часа принудительного служения. Успокаивал себя напитками на палубе и в трюме. Джазовое трио в салоне, состоящее из египтян, дудит вполне удовлетворительно. Пока я танцевал с туристками, которых восхищают мои рассказы об исследовательских буднях, один туземец в красном подобии домашнего халата и феске энергично шлепал по банджо, другой гудел в кривой корнет, третий же мурлыкал с проникновенным акцентом песенки наподобие «Я — араб твоего сердца» и «Родина моя, моя Маат», а также:
Когда Египтом правил фараон,
На землях этих жил еврейский род.
Однажды понял старый Моисей:
Скорее надо уводить народ.
«Отпусти мой народ», — сказал Моисей,
Фараон отвечал: «Это надо вам?» —
И младенца Иисуса он одарил
Золотом, мирром и ладаном.
Слово в слово. От этой песни и пахтания воды за бортом странно кружится голова, и даже джин не помогает.
К Маргарет: Вечером на пароходе в Луксор я сидел за обеденным столиком на троих вместе с четой пожилых американцев, которые, как я понял, впервые совершают заграничное путешествие: таково пикантное вознаграждение за жизнь, полную умеренных лишений, а также детей и внуков, проводивших чету в ее предпоследнее головокружительное приключение. Однако же они оказались куда как основательными людьми; сейчас, когда я лежу в своей каюте и пытаюсь уловить секрет их очарования, в то время как сонливость грызет меня и воспоминания о проведенном с ними вечере затуманивают сознание, объяснить то, чему я стал свидетелем, довольно сложно. Американцы не похожи ни на кого из моих знакомых. В них есть нечто деликатное.
Они тронулись в путь из Миннеаполиса, из глухого селения, затерянного в кукурузных полях твоей Америки. Там, у себя, Лен и Соня Нордквисты — столпы общества, не меньше. Он возглавляет нечто вроде концерна, мелющего зерно, он восхищен тем, как египтяне собирают урожай, как они растят лен и просо. Она состоит в совете городского музея, городского театра, городской школы для глухонемых и т. д. Разумеется, они не выглядят аристократами. Две серые пичуги в дорожных костюмах (он — в светлом шотландском охотничьем пиджаке из твида, она — в стилизованном колониальном шлеме с символической сеткой от москитов, завязанной под подбородком) проявили специфически американское дружелюбие. Они сидели, неизменно держась за руки, иногда Соня касалась моей руки стариковскими пальцами, иногда Лен отечески похлопывал меня по спине. Когда один из супругов сердился на второго, они, удивляясь тупости второй половины, выпучивали глаза, качали головами и расцепляли руки, чтобы мгновением позже вновь воссоединиться, а то и погладить друг друга по морщинистым щекам. Лен ужасно страдает то ли от климата, то ли от пыли; он был постоянным источником шума, Соня же, не глядя и не прерывая нить разговора, подавала ему носовой платок. Она заботилась о нем так же естественно, как дышала. Эта картина, М., была весьма притягательна, и я думал о нас с тобой, когда мы состаримся.
Они расспрашивали меня об Оксфорде, о тебе, о моих исследованиях и гипотезах. Услышав об Атум-хаду, они воодушевленно заголосили и настояли на том, чтобы я продекламировал катрен-другой. «Вы просто обязаны прочитать нам самые возмутительные стихи», — причитала Соня, а Лен, чихая, соглашался: «Да-да, не щадите наши чувства!» Я начал с твоего любимого, довольно кроткого катрена 35 («Ей быть моей…»), однако же, когда закончил, милая леди смотрела озадаченно: «И это все? Точно? Я не вижу тут ничего такого. Наверное, есть стихи пикантнее?» — «Положительно скандинавские стихи! — согласился Лен, — Этот ваш Атум-хаду не был лютеранином?» — «Ну хорошо же, — сказал я, — вот вам катрен 57. Кобра восстает ото сна». Я продекламировал катрен безмятежно (джаз-банд отдыхал, юные леди в столовой, кажется, смотрели на нас и явно прислушивались), оба старика совершенно единообразно выпятили верхнюю губу и закачали головами. «Да-а-а, — сказал Лен с сомнением, — кому-то это может показаться чуток непристойным, образ змеи то есть, но из рассказанного вами следовало, что нужно ожидать куда большего…» — «Хорошо-хорошо, тогда — номер 48». Я склонился к столу и зашептал, потому что прочие обедавшие вдруг умолкли. «Да-да, вот, да-да, — вздохнула Соня. — Вы должны найти гробницу этого человека! Он очарователен!..» — «Я обязательно процитирую вот это на нашем следующем собрании», — сказал старик, и Соня согласилась: «Пожалуйста, запишите нам эти стихи. Я состою в Миннеаполисском поэтическом клубе, моим одноклубницам они понравятся, я уверена!» Я пообещал до того, как они сойдут на берег, вручить им по экземпляру «Коварства и любви»; их переполняли радость и благодарность. Последовали учтивые приглашения вместе исследовать Фивы и Долину царей, а также приехать к старикам в Миннеаполис, пожить летом в их домике на озере с невообразимым индейским названием.
Мы отведали ягненка с кускусом и запили его неплохим кларетом. После десерта (клейкое блюдо местной кухни из меда, кунжута и флердоранжевой воды) Соня передала Лену чистый носовой платок, подождала, пока муж снова звучно прочистит нос, и спросила: «Ну что… позовем нашего нового друга с собой?» Лен сказал: «Обязательно! Думаю, Ральф ухватится за такую возможность. Мне тоже не терпится познакомиться со старым развратником». Соня обернулась ко мне, ласково погладила мою кисть, заглянула с озорной ухмылкой в глаза и ласково спросила, желаю ли я больше узнать об Атум-хаду, о моих шансах его найти и даже о том, где он находится в этот самый момент?
Какая жалость, подумал я, искренне огорчившись, глядя на стариков другими глазами: они же слабоумные. «А у вас есть доступ к сведениям такого рода?» — спросил я, пряча обуявший меня ужас.