Его двадцатилетний сын — сам муж и отец — понимал, что его собственная экономическая безопасность требует от него каких-то шагов. Пока из свежих исчерканных Миклошем страниц возгорался огонь в плите, Имре советовался с единственным заслуживающим доверия родителем, как лучше всего поступить. В тот же день, заручившись помощью матери и двух верных служащих, Имре Хорват второй стал де-факто главой «Хорват Киадо» и навалился выправлять опрокинувшийся семейный бизнес. Оставалось еще несколько месяцев до смерти прежнего владельца, который цеплялся за жизнь до января 1881-го, хотя ни семья, ни служащие больше никогда о нем не слышали
23 декабря 1880-го Миклоша с извинениями, но твердо выставили из его местопребывания, дабы не отпугивал других посетителей воем от сифилитических болей (нечаянной предупреждающей этикеткой на продукте заведения, в остальном соблазнительном), и поэта взяла к себе поклонница, одна из его проституток, женщина тридцати четырех лет, которая в первый из нескольких сотен раз ублажала его еще тринадцатилетней и потом произвела двух живых детей, не считая других. Умер он в ее скупо меблированной тесной чердачной каморке, на полу, лежа на тощем матрасе под рассохшейся полкой, на которой, хотя он не мог этого видеть в своей полной слепоте, стояли все его изданные опусы, по одному экземпляру каждого сборника — всего одиннадцать. Его потусторонние стенания вызывали у других обитателей дома непечатные протесты, но восемь дней она кормила и мыла его, хотя он не понимал, где он, кто он и с кем он. Она держала мокрую тряпку на его рубцеватом, сочащемся лбу, когда он умер. «Наконец-то свет», — сказал он, хотя глаза его были закрыты. Она запомнила его последние слова на долгие годы.
Второй Имре твердой рукой привел «Хорват Киадо» к сияющим вершинам славы и могущества. От того не встретившего сопротивления переворота 1880 года до смерти пятидесятитрехлетнего Имре тридцатью тремя годами позже предприятие Хорватов разрослось и продвинулось к самому центру возрождающейся культуры, занятой многословными реформами политики, и лихорадочно перестраивающегося города. Несмотря на то, что несколько новых издательств появились и запоздало бросились конкурировать, в Венгрии вдруг стало более чем достаточно гениев во всех областях, с которыми можно было работать, и проснулся небывалый прежде голод на газеты, журналы и книги. Колофон с маленьким пистолетом, теперь окруженный знаменитыми словами Киша — «„ХОРВАТ КИАДО“ — ПАМЯТЬ НАШЕГО НАРОДА», — стоял на пьесах, романах и стихах, исторических и политических опусах, естественнонаучных и математических трактатах, хрестоматиях и нотах, издаваемых обществом, в искусстве и науке которого наступала зеленая цветущая весна. Благополучие фирмы, как и города, где она возникла, достигло пика в начале 1900-х. Прибывало население, ширилось образование, царил мир, и заботами Хорвата к венгерским творениям добавлялись переводы Шекспира, Диккенса, Гете и Флобера.
Типография (вместе с Имре) процветала и процветала. Его новая еженедельная спортивная газета «Corpus Sanus» [51] ста ла прибыльным предприятием уже с третьего выпуска, но дело у Имре шло бы в гору, даже если бы он поставил только на выпуск ярких цветных афиш, рекламирующих концерты и кафе, оперы и драматические пьесы, напитки и табак, галантерейщиков и суконщиков, спортивные события, художествен ные выставки и возможности путешествий, Его финансовую газету «Наш форинт» (позже «Наша крона», «Наш пенгё» и снова «Наш форинт») читали в широких финансовых кругах, но и хорошее вознаграждение за публикацию в 1890 году манифеста первой венгерской социалистической рабочей партии он принял с радостью. И только дурак отказался бы от правительственных заказов, несмотря на короля-императора Франца-Иосифа. Пистолетик палил. МК! Имре позабыл жизнь в скудно обставленном печальном родительском доме. Он начал понимать, что не просто удачливый бизнесмен.
Имре — гордый своим платьем и своей квартирой, своим богатством и деловой хваткой, семейной и национальной традицией, которую воплощал, — считал себя и представлялся человеком культуры и литератором. В будапештском все более свободомыслящем обществе отсутствие номинального образования не лишало его права на такие заявления. Имре видел себя титаном, стоящим разными ногами в разных мирах — в коммерции и в искусстве — и был завсегдатаем в клубах того и другого сорта. Его тепло принимали и им непритворно восхищались в кругах издателей, типографов и газетчиков, но он все же был сыном Миклоша, он видел свое место среди художников, писателей и актеров и у них хотел быть вожаком Он часто говорил жене. «Художники признают меня за то, что я есть; издатели просто завидуют тому, чего я достиг». Он входил в КБ, общество писателей и художников, которые постоянно собирались в «Гербо» на вечера с выпивкой, поэтическими чтениями, хвалами и оскорблениями. Названная в честь Больдижара Киша, эта группировка была также политическим дискуссионным клубом, в основном вокруг темы венгерской независимости. И где-нибудь посреди такого разговора Имре обычно произносил тост в память своего дяди Виктора, который пал под Капольной за недолгую свободу мадьяр от Вены.
Но сколько бы он ни считал себя литератором и как бы ни полагались на него многие члены КБ как на источник средств к существованию, как бы ни были учтивы и даже весело-дружелюбны с ним художники в «Гербо», Имре не был одним из них, хотя от него это понимание и ускользало (если не считать печальных, скоро забываемых минут одиночества и ясности).
Драматург Эндре Хорн для своего фарса «Под холодными звездами» списал с Имре жуликоватого английского коммерсанта Свинддтона и даже дал своему герою двух близнецов — сына и дочь. Имре так и не заметил сходства. Поэт Михай Анталль сочинил строки (по-венгерски рифмованные), которые ходили по рукам, обиняком упоминались в разговорах, но которых никогда не видел сам Имре:
Когда промышленник становится эстетом,
Вышагивает благородно,
И наставляет нас в Шекспире
Тогда кто выпивку поставит?
«А что случилось с памятью нашего народа?» — спрашивал кто-нибудь, если Имре не появлялся вечером в «Гербо». «Я соглашусь с памятью нашего народа», — говорил кто-нибудь, когда Имре упрямо отстаивал позицию, которую остальные молча признавали филистерской. «За память нашего народа!» — поднимал кто-нибудь стакан, когда приносили счет.
«Похоже, память нашего народа коротка», — язвил композитор Янош Балинт, пересказывая слух о том, что какая-то женщина, не жена, родила Имре ребенка. «Бедная память», — тихонько бормотали друзья из КБ на похоронах Клары, дочери Имре, умершей от пневмонии. «Память стирается», — беспокойно говорили они, если у Имре что-то не ладилось в коммерции, и то же потом, когда он начал худеть, пугающе худеть, от долгой болезни, которая в итоге его и убила.
Сын Имре, Карой-второй, впервые познакомился со своим будущим наследством в четырнадцать, но главой фирмы стал только через двадцать один год, после смерти отца в 1913 году. За двадцать лет ученичества он в деталях постиг работу типографии, но кроме того, убедился в некомпетентности своего самодовольного отца. Годы шли, Карой оставался на вторых ролях, и с каждым кварталом нетерпеливому наследнику становилось все яснее, что, несмотря на успех типографии, дела могли бы идти куда блистательнее, если бы у руля стоял он сам, а не трусоватый, сдвинутый на искусстве старорежимный отец. Легкие победы отца бесили его — Карой бы их превзошел. Промахи Имре бросались в глаза; Карой никогда не был бы так неосторожен, так нерешителен, так доверчив, так подозрителен, так безрассуден, так труслив. К тому времени, когда типография и Имре стали полагаться на Кароя, служащие знали о презрении наследника к королю, а самые недалекие из друзей Имре в деловых кругах даже советовали ему завести человека, чтобы пробовал его еду. В 1898 году один остряк из КБ в разговорах с третьими лицами повадился звать Кароя Брутом. Сам Имре, однако, говорил о «желании сына поддержать семейную традицию», чтобы сыграть роль в жизни нации. Впрочем, в душе он тоже недоумевал, чем заслужил осмеяние от сына. Ведь мальчиком Карой любил отца, почитал его, копировал его манеру говорить и жесты, а в шесть лет сказал матери: «Мы с папой во всем похожи. Мы два человека, скроенных из одного хорошего сукна».