Это внутреннее фото — настолько нагло выбивающееся из ретроспективной последовательности (от профессора к человеку в рейтузах и дальше к портрету еще стариннее) — обычно получает больше внимания, чем беглый взгляд мимоходом. Восторженно рассматривая картину, Марк понимает, что живописный придворный из семнадцатого века, как и фотографический профессор из двадцатого, на самом деле — Ники. Марк заметил это первым, но в тот миг, когда он спрашивает:
— А это ведь тоже твоя подружка? — Джон говорит:
— Ой, мужик, да это Ники! Не могу поверить, — но показывает на рыжеволосую женщину, которую берут сзади.
— Ух ты, — говорит Марк.
— Привет, красавчик, — раздается у них за спиной голос Ники, а ее рука скользит по Джонову бедру к нему в карман и тискает там Она целует Джона в губы долгим поцелуем. — Тебе нравится? — спрашивает она с неизменным горячим и неироничнным аппетитом к похвалам, усиленным до легкой маниакальности событийностью открытия выставки. Джон осторожно гладит ее по лысине, и Ники смотрит на обоих мужчин немигающе-сосредоточенно, в ее расширенных круглых глазах — явное желание любви.
— Безусловно. Конечно, — говорит Джон. — Как это может не нравиться?
— Вы оригинальны, — говорит Марк. — Мне это нравится.
— Ой, Джонни, мне так нравится твой друг! Спасибо! Конечно, пока эта работа не куплена, она не закончена. Чтобы она была закончена, нужно представить четвертого, какого-нибудь гордого владельца, который стоит здесь вот так же и показывает на нее своим друзьям с такой же гордостью, как тот елизаветинский чувак.
— Да, здорово, здорово, здорово, — говорит Джон. — Но вот кстати, скажи, кто это? — Он показывает на исступленного тиароносного мужчину позади Джоновой подружки в рыжем парике.
Художница обнимает Джона за талию и заговорщицки улыбается Марку, который откровенно ею зачарован.
— Послушайте-ка мистера Ханжу, — нараспев говорит она канадцу. — Я тут узнала, что он спит и со мной, и с Карен, нашей редакционной балаболкой, и он ревнует меня к картине.
Это замечание оставляет Джона в нескольких шагах позади разговора.
— Это фотография! — говорит он, не имея лучших вариантов.
— Смотри внимательно. Убери бороду и шапочку и это…
— Эй, да это ведь ты, нет? — Марк хлопает в ладоши.
— По крайней мере голова — точно.
— А тело? — спрашивает Джон, неубедительно играя небрежность.
— Джентльмены, — отвечает Ники преподавательским тоном. — Взгляните повнимательнее! Включите ваши критические способности. Отметьте, — она указывает на грудь деятеля на фотографии, — темный странно геометрический равнобедренный треугольник волос на груди. Отметьте, — она указывает на руки, едва видные за взбегом ее бедра, — аккуратные, почти журналистские пальцы, вцепившиеся в мою задницу.
— О, — говорит Джон.
— Да, мой сладкий.
И она тянет Джона зубами за мочку уха.
— А это очень красивые пальцы, — соглашается Марк.
Довольная Ники рассказывает Марку о «коротком восхитительном визите», который Джон нанес ей несколько недель назад. Она как раз закончила вот эту часть работы, но, к своему безутешному огорчению, не могла заполнить ее только своим телом, Притом она хотела, чтобы сношение выглядело натурально, и сделала несколько снимков по таймеру, а потом подставила к обоим телам новые головы («Мне было не настолько скучно»). Джон просеивает горсть неуютных эмоций: ему не на что сердиться (это ведь не его лицо), ему нечем гордиться (это ведь не его лицо), ему нечего стыдиться (то же самое); несомненно, здесь есть юмор, художественное представление, все, что нужно.
— Я все время о вас слышу от нашего общего друга, — говорит Ники Марку, обнимая за талию обоих. — Вы — королева ностальгии, так?
Она ведет их мимо чужих работ (от которых негромко презрительно бормочет) и останавливает у своей второй. Довольно небольшая, она в открытую заявляет себя как фотоколлаж. Дама в платье на бретельках и соломенной шляпе прилегла в белой деревянной беседке, ласкаемая солнцем и тенями зеленого и идеального английского сада. Дама и беседка явно вырезаны из какого-то каталога, какого-нибудь магазина одежды, выгодно торгующего неувядающими фантазиями об английском деревенском доме. Героиня лениво и неторопливо вытянулась на скамье на подушках и любуется парком и садом сквозь решетчатые панели декоративных резных стен беседки. На ее лице читается разновидность коммерчески привлекательной скуки. В нескольких футах перед собой на изумрудной траве, испятнанной тенями листьев и ветвей, дама наблюдает двух паршивых дворняжек, занятых энергичным и демонстративным спариванием. Верхняя собака в своей алчности сложилась почти вдвое, и одна задняя лапа у нее оторвалась от земли. Глаза закатились под лоб (и кажется, будто голодный взгляд устремлен на яблоко, висящее на яблоне, что разрослась над рыжей конической крышей беседки). Черные мокрые собачьи губы яростно и неровно вздернуты, видны бело-желтые клыки, пена слюны, крапчатые черно-розовые десны. Вторая собака при этом выглядит такой же безучастной, как Ники в рыжем парике, и, кажется, ловит взгляд британской леди в беседке. Зритель не может противиться ощущению, что две женские особи в этот момент объединяет родство и взаимопонимание. Для этой маленькой работы Ники взяла резную золотистую раму, подобающую старым мастерам музейной ценности. Ники купила ее в будапештской антикварной лавке, вырезав полотно, которое было в раме, и пустив его на кусок коллажа.
— Мне нравятся ваши работы, нравятся ваши работы, — несколько раз повторяет Марк, награждаемый растущей радостью Ники.
— Я делала снимки уходящих советских войск. Они уходят, знаете, отдают свои вшивые базы, где сидели сорок лет. Русские свистели и гикали, пока я снимала, и я думала, это они на меня, но потом один парень показал на что-то у меня за спиной, я обернулась и увидела эту пару, увлеченную своим делом. Я просто влюбилась в этих двоих, которые долбились, пока мимо катился этот жалкий парад старинных танков.
Ники отходит поздороваться с посетителями — соперниками-художниками, возможными покупателями, которые задержались перед ее работами, друзьями, не знакомыми и не представляемыми Джону — ее общество и жизнь, о которых он не знает ничего, куда его не допускают ее бесконечно умножающиеся правила дома. Ники многословно, с туманными намеками и вызывающими образными непристойностями комментирует свои работы какому-то малопонимающему венгерскому критику, затем прощается с организаторами выставки. Возвращается к мужчинам:
— Пойдемте, мальчики, напьемся и потрахаемся.
Ее рука снова скользит Джону в карман, и, тиская, Ники тащит его вон из кинотеатра, а Марк идет за ними по пятам. Они спускаются по проспекту Байчи-Жилински мимо государственного кубинского ресторана, где гуляш подают с черными бобами и рисом, мимо новых дискотек, названных — в ущерб международным законам о торговых марках — именами козырных американских брэндов одежды, и ныряют за уличный столик какого-то кафе-бара. Джон заказывает на всех шесть «уникумов».