– Каждый отвечает за себя. Не он же назначал Воскобойникова, а комендант.
На противоположной стороне улицы я увидел Трофима Герасимовича, он тоже направлялся домой. Я поманил его пальцем.
– А ну-ка, впрягайся! Поможем госпоже Купейкиной.
Валентина Серафимовна улыбнулась.
Мы донесли книги до здания гестапо.
Купейкина рассыпалась в благодарностях.
– Мой привет штурмбаннфюреру, – сказал я на прощание.
– Обязательно передам.
Когда мы отошли, Трофим Герасимович сплюнул:
– Глиста глистой. Наша Еленка была малость посдобнее, – он вздохнул и тихо добавил: – Эх, Ленка, Ленка… Горькая судьба тебе выпала! А правду болтают, что эта сука бесхвостая продала своего мужа?
– Точно.
– Значит, плачет по ней веревочка.
Дома Трофим Герасимович дал мне бумажку, свернутую трубочкой наподобие мундштука от папиросы.
– Это от Кости.
У себя в комнате я расшифровал телеграмму. Решетов писал, что мне присвоено общевойсковое звание капитана, и просил срочно ответить, согласен ли я возглавить специальную группу, перебрасываемую в Прибалтику.
Вот это здорово! Во-первых, я капитан. Это что-нибудь да значит!
Во-вторых, мне предлагают интересное дело. Уверен – дело важное. В Москве ждут моего ответа.
Как я отвечу? Конечно, согласен. Трудно сразу объяснить это решение. Но оно возникло мгновенно, когда передо мной вырисовались слова телеграммы.
Ничего я не взвешивал, не уточнял, не оценивал. Да и как, собственно, можно было оценивать дело, сформулированное в одной, довольно короткой фразе, раскрывающей только смысл, вернее, идею? А для меня идея эта была понятна и близка – бороться! Бороться, продолжать начатое. Какое же имело значение место борьбы? В сущности, не все ли равно: в Энске или в другом каком городе? Мы солдаты. Больше чем солдаты – добровольцы.
И еще одно. Мы увлечены борьбой. Она захватила нас целиком, наши чувства, мысли, желания – все связано с нею, все подчинено ей. Оторвать себя от борьбы, выйти из нее не в наших силах. Я говорю и о себе, и о своих товарищах. Прежде всего, конечно, о себе.
Я торопливо съел кашу из ячменя, запил кружкой кипятку, вынул из своего тайничка пистолет и отправился к Пейперу.
Он уже ждал меня. На мое «Здравствуйте» Пейпер ответил странным образом: поднял руку и воскликнул по-латыни:
– Моритурус те салютат! Идущий на смерть приветствует тебя!
Вначале я не сообразил, что это значит, а потом понял. Лицо Пейпера помогло: оно было печально-торжественным. Он все-таки решился. Я тепло пожал ему руку и признался, что верил в него.
– Я не знаю, как это получилось, – проговорил он. – Я же слабый человек, а вот решился. Кое-как преодолел свою уродливую слабость. Понимаю, что иду на смерть. Но иду. Иду с роковым упорством. Должен же человек когда-нибудь сделать в своей жизни необычное?!
– О смерти не будем говорить, – возразил я. – Ею здесь и не пахнет.
– Вы думаете?
– Я твердо уверен.
– Возможно, весьма возможно. Тем лучше. Знаете что, давайте допьем бутылку! – И он полез в чемодан.
– Быть может, перенесем банкет на окончание нашего предприятия?
– Нет-нет, я хочу именно сейчас. А пить в одиночку – это страшно, – сказал Пейпер, наполняя вчерашние хрустальные стопки. – У вас, я чувствую, легкая рука. Вы знаете, что такое риск.
– Немножко, – согласился я.
– Ну, пожелайте мне успеха!
– От всей души, – сказал я, и мы дружно выпили.
– Боюсь вот только, выдержат ли мои нервы.
– Выдержат. На вашей стороне инициатива, внезапность. Вы должны сразу определить свое превосходство. Как бы я поступил на вашем месте?
– Слушаю, это очень интересно.
– Я бы вошел, назвал себя Панцигером.
– Панцигером?
– Ну да. Это не вымышленная фамилия: она знакома Земельбауэру. Так вот, назвал бы себя и объявил: "Дорогой штурмбаннфюрер! Ваш любезный родственничек Линднер Макс, он же Дункель, гостит сейчас в Берлине, на Принц-Альбрехтштрассе. Он поручил мне взять у вас письма, оберстлейтенанта фон Путкамера к своему покойному братцу. Эти письма (три штуки) Линднер отдал вам на хранение в сорок первом году. Потрудитесь открыть вот этот сейфик".
– Вы можете повторить это еще раз? – прервал меня Пейпер.
Я сделал это не без удовольствия и продолжал:
– Когда письма будут у вас в руках, вы предложите Земельбауэру написать объяснение на ваше имя. Пусть штурмбаннфюрер изложит причины, заставившие его более полутора лет хранить чужие письма. Дайте ему понять, что от него же самого зависит его дальнейшая судьба. Смело спекулируйте такими именами, как Шелленберг, Мюллер, Кальтенбруннер, Гиммлер… Закоптите ему мозги! Не мне вас учить. Вы человек образованный, разбирающийся в политике.
Пейпер улыбнулся: если бы образование могло заменить опыт!
– Опыт приобретается практикой, – заметил я. – У вас есть оружие?
– Нет, не положено. Я же не офицер.
Я вынул «вальтер» и положил на стол. По тому, как Пейпер взял пистолет и проверил его, я понял, что учить его обращению с ним не следует.
– Каким вы располагаете временем? – спросил я.
– Хорошо было бы покончить с этой затеей в два-три дня, – сказал он.
– Покончим, – заверил я и распрощался с Пейпером.
Теперь мне предстояло повидать Гизелу. Еще днем в управе я позвонил в Викомандо и вызвал к телефону Гизелу Андреас Я спросил, может ли она сообщить, когда зайти за новой инструкцией. Это был условный пароль. Она бесстрастно ответила: "Инструкция еще не готова. Точнее, будет известно позже. Позвонят и предупредят". Это тоже был условный ответ: надо ждать у телефона.
Примерно через четверть часа, раздался ее звонок:
– Что случилось? Говори, я одна.
– Мне необходимо быть у тебя сегодня.
– Нельзя. Дезертировали бойцы карательного батальона. В нашем квартале выставлены круглосуточные посты. Скажи свой адрес. Приду сама.
– Правда?
– Говори.
Я назвал адрес и объяснил, как найти меня.
– Когда удобнее?
– Приходи, когда стемнеет, и жди меня. Очень прошу, захвати то, что ты хотела мне презентовать.
– Хорошо. Клади трубку.
Вечером я предупредил хозяев, что у меня будет гостья, попросил принять ее и усадить в моей комнате.