Была, конечно, возможность покончить с любым из троих в Москве. Но шеф и слушать не хотел об этом. Только не в Москве!
Когда шеф узнал, что Филин умертвил Брусенцову тем же способом, что и Рождественского, он был разгневан. Поэтому убийство Суздальского пришлось осуществить способом, предложенным самим шефом. Он же снабдил Филина и чемоданом, в который был вмонтирован взрывной заряд.
Существует еще один человек, над которым нависла угроза расправы Предрешен даже вопрос о том, как его ликвидировать Филин должен столкнуть этого человека с электропоезда между Москвой и Малаховкой. Нужна только команда шефа, а тот медлит – должно быть, проверяет своего агента.
Никаких других поручений Филин не выполнял. Его роль сводилась к уничтожению агентуры, которая или уже «выдохлась» и не могла больше приносить пользы, или попала под подозрение органов контрразведки, или же, наконец, не хотела дальше сотрудничать с шефом.
– Я уничтожал врагов ваших, – неожиданно и вполне серьезно заявил Филин. – Те, с кем я расправился, уже утратили право быть среди вас и считать себя равноправными гражданами. Пусть это не смягчает моей вины, но это так. Я устранял тех, до кого не дотянулись ваши руки. Устранял – и получал за это хорошие деньги. А вот за благовещенских чекистов – того, которого я убил, и того, что ранил, – я готов класть свою голову на плаху.
Но я вынужден был так поступить. Я очень не хотел сидеть в тюрьме из-за подлеца Рождественского. А он такой же подлец, как и Суздальский, как и Брусенцова.
Я и Аванесов переглянулись. С такой, довольно оригинальной философией мы встречались впервые.
Решетов продолжал допрос. Дело дошло до Калинина. Филин рассказал: шеф однажды намекнул ему, что было бы неплохо подыскать «спокойную крышу» невдалеке от Москвы, на случай «нужды».
Возвращаясь из Благовещенска, в поезде Филин познакомился с человеком из Калинина и решил навестить его. Город и дом ему понравились, но конкретного разговора с хозяином он не вел. Считал, что еще рановато.
Осведомленность Филина о своем шефе была весьма ограниченна. Ни разу с момента вербовки шеф не назначал ему заранее свиданий. Появлялся всегда в такой момент, когда Филин его не ожидал. Никаких письменных донесений не требовал; снабжая деньгами, расписок не брал. О том, где он живет, какова его фамилия, чем занимается, – Филин не имеет ни малейшего понятия.
– Опишите его внешность, – потребовал Решетов.
Филин сделал это охотно. Шеф – мужчина лет сорока пяти. По виду, во всяком случае, не старше. Темный шатен. Кто он по национальности – сказать трудно. Роста скорее невысокого, чем среднего. Коренаст, широк в плечах и груди. Ходит крупными шагами. Идти с ним в ногу трудно. Походка вразвалку, но это не очень заметно. Полнотой не страдает и производит впечатление человека физически тренированного.
– Когда вы впервые с ним встретились, он как-нибудь назвал себя? – спросил Решетов.
Филин повел бровями, усмехнулся:
– Понятно, назвал. Но я не придал этому никакого значения. Ему надо же было что-то сказать.
– Можете припомнить, как он назвал себя? – допытывался Решетов.
– А я и не забывал. Он представился как Дункель. Возможно, это кличка.
Я вздрогнул и уронил ручку. Уронил – и оставил на протоколе большую кляксу. Пришлось прибегнуть к помощи пресс-папье.
Решетов пристально посмотрел на меня и продолжал допрос. А я пододвинул протокол Аванесову, сказал, что мне надо на минуту выйти, и покинул кабинет.
В коридоре я стал у стены и сильно потер виски. «Что же такое?
Дункель… Дункель… Одного этого слова оказалось вполне достаточно, чтобы вывести меня из равновесия. Дункель! Это имя назвал и Витковский. Значит, шеф Филина являлся и шефом Витковского? Неужели совпадение? Нелепое совпадение, которое час-то путает все карты. Быть не может… Портрет Дункеля, обрисованный Филиным, не отличается от того, который в свое время нарисовал Витковский. Конечно же: невысок, коренаст, крепок, походка вразвалку. Все совпадает Речь идет об одном человеке. И совпадает не только внешний вид, но и другое. Стиль, если здесь это слово применимо. И тот и этот Дункель никогда заранее не назначают встреч и появляются неожиданно для своих подшефных».
Я нервно прошелся по коридору. Потом заглянул к дежурному и набрал номер телефона Решетова.
– Товарищ капитан! – произнес я в трубку. – Вы помните из наших докладных дело Кошелькова, Глухаревского, Витковского?
– Помню, – тихо ответил Решетов.
– Там тоже шла речь о Дункеле.
– Помню и это.
– Тогда прошу извинить Я думал…
В трубке послышались отбойные гудки.
Я тотчас же вернулся в кабинет и снова взялся за протокол.
Без меня Аванесов уже сделал новую запись. Филин рассказал, что подметил у Дункеля одну довольно странную привычку. Еще при первой встрече с ним в Гомеле (а встреча происходила в больничном саду) ему показалось, что Дункель только что вышел из-за стола после сытной еды. В ходе беседы он несколько раз доставал из бокового кармана пиджака зубочистку и принимался ковырять в зубах. При этом он все время причмокивал и продувал зубы.
Подобная картина повторилась и при второй и последующих встречах: Дункель постоянно прибегал к зубочистке. И особенно в те минуты, когда он не говорил, а слушал. Филин склонен объяснить эту привычку нервозностью Дункеля.
– А чем он пользовался в качестве зубочистки? – спросил Решетов.
– Только гусиным пером.
Решетов кивнул, дав понять, что этот вопрос исчерпан. Потом вынул из папки конверт, извлек из него знакомый мне билет, показал его Филину и спросил:
– Чем вызывается эта ваша поездка на хутор Михайловский?
– Вероятно, я вновь понадобился Дункелю.
– А из чего вы это заключили?
– Сейчас объясню. В тот день, когда я вернулся из Тулы и собирался в Калинин, я имел встречу с Дункелем. Он предложил двадцать восьмого октября выехать на хутор Михайловский. Число и номер поезда он повторил дважды. И ни слова больше. Искать Дункеля я не имею права. «Если вы когда-нибудь попытаетесь подойти ко мне по собственной инициативе, это будет ваша первая и последняя попытка», – предупредил он меня. И я хорошо это запомнил.
– Вы полагаете, что он подойдет к вам и в этот раз?
– Иначе и быть не может. Я ведь не знаю, что делать на хуторе Михайловском.
Решетов прервал допрос и приказал увести арестованного.
Мы остались одни. Капитан энергично помял левую руку, откинулся на спинку кресла и сказал:
– Сильный вражина. Умный. Как хотите, а я предпочитаю иметь дело с таким, нежели со слюнтяем. Хм… «Я уничтожал врагов ваших. Я устранял тех, до кого не дотянулись ваши руки». Здорово! А что заявил бы он, если бы на его счету не было убитого и раненого чекистов?