Врач может ошибиться на неделю, даже на две. Лишь бы не ошибся он в главном.
Сегодня утром в почтовом ящике оказалась открытка от Дим-Димыча. Из Ленинграда. Писал не он. Значит, еще не прозрел. На открытке было всего шесть строк. В правом углу в виде эпиграфа: «О женщины, ничтожество вам имя!» Если не ошибаюсь, что-то подобное в свое время сказал Гамлет. Далее следовало четверостишие:
Чего мне ждать, к чему мне жить,
К чему бороться и трудиться?
Мне больше некого любить,
Мне больше некому молиться.
И последняя строка: «Обнимаю всех. Краснознаменный Дмитрий». Все.
Лидия вздохнула не тяжело и не грустно и сказала:
– Значит, о Варьке он без нас узнал. Вот же шалопутный! Ну ничто его не берет.
Что верно – то верно.
Почерк на открытке был другой, не похожий на первый: мелкий, бисерный, без наклона, с кругленькими буковками, явно не мужской.
Наконец пришел этот день. Дим-Димыч в нескольких минутах от нас, а мы, его друзья – Фомичев, Хоботов, Лидия и я, – ходим по перрону вокзала. Ходим и прислушиваемся: вот-вот раздастся шум приближающегося поезда. Он где-то совсем недалеко. Уже выпустили на платформу уезжающих, встречающих, провожающих. Носильщики стоят наготове.
В руках Лидии букетик из привозных мимоз.
Мы уже обо всем переговорили и ждем. С нетерпением ждем. Прислушиваемся и поглядываем в ту сторону, откуда должен подойти поезд.
Истекло больше месяца, как я не прикасался к дневнику. Отпала охота. Да и работы так много, что буквально не продохнуть.
Зрение к Диме вернулось: доктор не подвел его. Случилось это, правда, не через две, не через три недели, а через двадцать восемь дней. Но важно, что случилось. От Дим-Димыча мы получили два письма, написанных его собственной рукой.
Оксана как в воду канула. Ни звука… И адреса ее черниговского никто не знает. Получилось все глупо, непонятно, странно. Странно и то, что свекровь Оксаны к загадочному исчезновению своей бывшей невестки относится с каким-то удивительным спокойствием. «Ну что же, – говорит она, – ей виднее… Она знает, что делает… А мне и с Наташенькой неплохо. Нет, денег мне не надо. И ничего не надо. У нас, слава богу, все есть. Да и Оксаночка должна скоро объявиться. Не совсем же она бросила нас».
Что «ей виднее»? Откуда видно, что «она знает, что делает»? Непонятно.
О Варваре Кожевниковой точных сведений нет. Дошли слухи, что живет якобы в Воронеже, и живет неплохо. Ну и бог с ней.
Вот и все знаменательные события минувших дней.
Я дал себе слово закончить дневник в тот день, когда приедет Дим-Димыч.
Так оно, видно, и будет. Это лишний раз подчеркивает непостоянство моего характера. То я не мог прожить и дня, не замарав нескольких страниц, а то вдруг убедился, что великолепно обхожусь без записей.
– Идет! – сказал Хоботов, и все, точно по команде, обернулись.
Показался поезд. Всех охватило волнение. Фомичев зажег спичку, она вся сгорела, а он так и не запалил папиросу. Хоботов расстегивал и вновь застегивал пуговицы пальто.
– Шестой вагон останавливается вот тут, – безапелляционно заявил Фомичев. – Я изучил. Сюда, товарищи!
Запорошенный снегом, заиндевевший, окутанный горячим паром, глухо погромыхивая на стрелках и стыках рельсов, приближался локомотив.
Промелькнул первый вагон, второй, прошел третий, плавно проплыл четвертый.
Фомичев ошибся ненамного. Все устремились к шестому вагону.
Дим-Димыч стоял при выходе из тамбура в распахнутом пальто, со сдвинутой на затылок кепкой и махал рукой. Если бы не проводник вагона, преграждавший ему путь, он, конечно, давно бы спрыгнул на ходу. Поезд вздрогнул, скрипнул и стал.
– Ди-ма-а! – каким-то истеричным незнакомым мне голосом закричала Лидия.
Дим-Димыч переходит из объятий в объятия. Раздаются возгласы, шутки, смех. Мы тискаем поочередно своего друга, не замечая, как толкают нас, как толкаем мы проходящих.
Шею Димы теснил отлично отглаженный, идеальной чистоты белый воротник, из-под которого выглядывал красный галстук с черными крапинками.
Кепка его не удержалась на затылке и упала. Хоботов поднял ее, ударил об руку и водрузил на прежнее место.
И тут Лида вторично издала истерический вопль, заставивший всех нас вздрогнуть:
– Оксана!
Да, чуть-чуть поодаль, в сторонке от нас, между двумя чемоданами стояла Оксана. Та самая загадочно исчезнувшая Оксана.
Что же произошло? Как они оказались в одном поезде? Что за совпадение?
Все обалдели. Слово это грубоватое, но оно точно выражает наше состояние. Разинув рты, удивленные, пораженные, мы переводили взгляды с Дим-Димыча на Оксану.
Каким теплом, какой радостью светились ее обычно холодные красивые глаза! Она была неузнаваема. Она преобразилась. Она выглядела еще лучше.
Обалдели все, исключая Оксану и Дим-Димыча. Правда, на лице друга проглядывало то ли смущение, то ли растерянность. И то, и другое казалось мне необычным.
Димка подошел к Оксане, легонько подтолкнул ее в спину и сказал:
– Моя половина. Уверен – не худшая. Прошу любить и жаловать.
Лидия издала вопль в третий раз и метнулась к Оксане.
Так вот оно что! Все теперь ясно.
Хоботов присвистнул и стал почесывать затылок.
Фомичев сказал:
– Мерзавец. Даже не предупредил. А еще краснознаменец!
«О женщины, ничтожество вам имя!» – вспомнил я.
– Значит, ты… Значит, ты… – твердила Лидия, дергая борт пальто Оксаны.
А та сияла, улыбалась, кивала головой:
– Ну да. Ну да.
– Значит, Чернигов… – допытывалась Лидия. Она хотела поставить точки над «i».
Оксана отмахнулась. Все ясно и так. Зачем объяснения?
– Друзья! – опомнился я. – Машины нас ждут не собственные!
Все направились к выходу на площадь.
В одну машину сели Оксана, Лидия и Хоботов. В другую – Дим-Димыч, Фомичев и я.
От избытка чувств, как это часто бывает, мы на первых порах утратили способность говорить и молчали. Потом Фомичев обратился к Диме:
– Здорово у вас получилось! Даже зависть берет! – Он хлопнул себя по коленям и расхохотался.
Дим-Димыч улыбнулся:
– Судьба. Иначе не мог поступить, – и тут же по извечной своей привычке резко переключил разговор и спросил: – Изменился я?