— Ну что же вы молчите?! — Звякнув цепочкой, Юля поднялась с топчана. — Человек вы, в конце концов, или… зверь?!
— Аш не калбу су наркоманайс, — долетело до нее уже из-за двери. — Не галема.. [32] .
Юля наконец-то смогла помыться, поменять белье и даже устроила легкую постирушку.
Сегодня, после очередного визита старика, ее ожидал приятный сюрприз: когда она разворачивала сверток с полотенцем, то обнаружила там свечу.
Причем свеча оказалась толще, чем та, которую Юля нашла, когда осматривала возвращенный ей рюкзак. Такая свеча, как эта, способна непрерывно гореть часов шесть, а то и все восемь…
Юля достала из-под подушки сверточек с коробком спичек, чиркнула серником, затеплила свечу. И сразу же на душе стало как-то легче, особенно после того, как она вымылась вся и перекусила еще теплой картошкой, щедро приправляя ее крупной и необыкновенно вкусной солью…
Потом вымыла руки, поправила «постель», достала из рюкзака заветные странички и, легонько вздохнув, стала читать с того места, на котором она вынуждена была вчера прерваться.
* * *
Прошло уже три недели, как на свете нет моего Ицхака. Моего первенца, который показался нам лучиком света и надежды в аду, в котором против собственной воли оказались и стар и млад, моей родной кровинушки.
Минула неделя с того дня, когда я попрощалась с М., который дал мне эту тетрадку, а также оставил пару карандашей и свечи, и еще с тремя нашими, которых проводник увел в другое место — живы ли они?
Хозяин наведывает нас все реже. Раньше он приходил каждый день… вернее, глухой ночью. Приносил воду, немного картошки, иногда сырую свеклу, реже — черствый хлеб. Выпускал нас на прогулку, минут на десять, не больше. М. брал на руки Изю, а я Малыша или же наоборот, и мы ненадолго вылезали из «малины» на свежий воздух. М. хорошо говорит по-литовски: он пытался объяснить хозяину, что нашим младенцам нужно больше бывать на воздухе, хотя бы минут по сорок в день. Но хозяин и слушать этого не хочет. М. передал мне его слова: «Вы что, жидасы, совсем рехнулись? Кто-нибудь может вас увидеть и тут же побежать к «ипатингасам» или сразу к немцам! Тогда вас убьют на месте, а меня повесят за помощь евреям!.. Если только ваши мальцы попробуют плакать или кричать во время прогулки, вы у меня тогда всю оставшуюся жизнь будете под землей, в своей «малине», сидеть…»
* * *
Мне все чаще кажется, что Й., наш сосед по «малине», сошел с ума.
Парень молится с утра до вечера и с вечера до утра.
В те редкие часы, когда Малыш и вся окружающая нас обстановка позволяют мне забыться на час или два неглубоким, тревожным сном, я все равно — так мне кажется — слышу его отрешенный голос, с протяжными интонациями, столь отчаянными порой, словно он пытается пробиться этими своими словами сквозь толстую глухую стену…
Й., накрывшись талесо [33] , читает поочередно то поминальную молитву «кадиш», то «Шма, Исроэль», то все подряд молитвы, какие он только знает наизусть.
Я не знаю, кто ему дал талес… скорее всего, он спрятал его и пронес сюда под одеждой. Местные проводники и те из наших, кто помогает выводить людей из гетто, лагерей «Кайлис» и «Г.К.П.», специально предупреждают, чтобы никто не смел с собой брать каких-либо предметов культа, а также литературы на идише. Думаю, что Й. ослушался этого строгого приказа и вынес талес из гетто, спрятав его на себе…
Когда здесь еще был М., он как-то умел успокоить этого парня, и тот подолгу никого не тревожил своими молитвами и песнопениями.
Но что можем сделать мы, две женщины, у каждой из которых по ребенку на руках: у одной восьмилетняя девочка, не совсем здоровая, с подозрительным кашлем, а у другой, лишившейся только что собственного ребенка, а с ним и молока в груди, трехмесячный младенец?..
* * *
Мы много раз, то по очереди, то вдвоем, просили… просто умоляли, чтобы он остановился, отдохнул сам и дал нам отдохнуть от своего продирающего, порой, как мороз по коже, голоса.
Его приходилось тормошить за плечо, потому что на голос он уже не отзывается… Однажды он снял с себя талес, когда горела свеча, и тогда я увидела глаза этого мальчика, почти моего ровесника… он видел не меня или всех нас, укрывающихся в «малине» на задах литовского хутора, а что-то другое, и с этим, наверное, уже нельзя было ничего поделать.
Однажды, когда Й. особенно разошелся и его голос из-под талеса доносился особенно громко, даже здесь, под землей, мы услышали, как на хуторе взвыла собака, сидящая круглые сутки на цепи… Я очень испугалась, что сейчас явится разгневанный хозяин и всех нас здесь прибьет… или же завалит вход в «малину», и тогда все мы задохнемс я и это тайное убежище станет нашей братской могилой…
Я не за себя испугалась, а за Малыша. Хотя и за себя тоже… Мои кулаки задубасили в спину Й. Он пришел в себя, снял талес, и спустя короткое время собака на хуторе затихла.
* * *
Я сажусь за свою писанину раз в три или четыре дня. Экономлю свечи. Бывает, что нет настроения и даже сил браться за карандаш. Да и Малыш не дает мне скучать, требуя к себе внимания… хотя он очень спокойный и некрикливый мальчик… Я уже ему пообещала, что, когда он вырастет, я никогда не буду его называть «шлемазл» или «шая»… хотя сама знаю, что буду, потому что все еврейские дети, когда что-нибудь натворят, бывают и шлемазлами и шаями. Ты не знаешь, детка, что обозначают эти слова? Когда-нибудь — я в это очень и очень надеюсь! — ты их непременно услышишь, поэтому твоя тетя, которой ты передан на сохранение, кое-что хочет объяснить тебе… пока еще существует такая возможность.
Шая — это вообще-то обычное еврейское имя, сокращенное от Йешайя. Но употребляется это словцо — ты только не смейся, малыш… — употребляется это вот «шая» еще и в таких значениях, как «недотепа», или «гуляка», или «лодырь», или еще как угодно (кажется, это самое «шая» пришло к нам с юга Украины, скорее всего, из Одессы).
А «шлемазл»… о-о-о! Тут в двух словах не объяснишь… но я попробую. Вообще-то мы здесь, в Вильно, и окрестностях разговариваем на своем идиш. Еще наши местные евреи знают польский и литовский, конечно, в разной степени: кто-то может читать и писать и даже ведет какие-то дела с местными чиновниками и дельцами — это было, конечно, до прихода немцев, — а кто-то знает лишь «базарный» язык простолюдинов. Я знаю немного немецкий, а наши дедушка и бабушка, которых, к сожалению, уже нет в живых, хорошо… просто отлично… знают… ве рнее знали, немецкий (когда-то это был их второй родной язык).
А есть еще иврит, язык, на котором евреям была дана Тора и на котором многие иудеи разговаривают и сейчас… И вот на этом языке «шлема мазл» означает — «полное счастье».