Тогда я и спросила у нее: «Д., скажи мне правду, что произошло и из-за чего ты так расстроена? »
* * *
Литовка, не знаю, чего это ей стоило, все же решилась и рассказала мне о разговоре между «хозяином» и его женой, который она случайно подслушала.
Хозяйка хутора сильно ругалась на своего мужа. «Что ты себе думаешь, черт! Ты прячешь за нашей усадьбой ев реев… а о нас ты подумал?! Узнают об этом немцы или «ипатингасы», всем будет плохо! Тебя, жадного дурака, повесят, и меня заодно убьют! Если тебе намылят шею для петли, то кубышка, зарытая в тайном месте, тебя уже не спасет!..»
«А что на это сказал хозяин?» — спросила я.
«Он сказал, что это не бабьего ума дело. Сказал, что через два или три дня на хутор должен прийти человек с деньгами. И если он появится, то ему придется предъ явить евреев… Про парня, которого зарубил топором и закопал в лесу, придется соврать, что он убежал во время прогулки в леса…»
«Значит, хозяин зарубил парня топором?» — спросила я.
«Ох… ох… и зачем это я только сказала…»
«Говори, Д., все как есть. Я тебя не подведу. Можешь быть уверена, что все останется между нами, — сказала я этой деревенской женщине. — Хозяин пообещал жене, что потом, когда ему принесут деньги, он избавится и от всех нас?»
«Да, он так сказал. Хозяин пообещал, что… что избавится от всех вас не позднее чем через три дня…»
* * *
Юля читала и перечитывала каждую страничку по нескольку раз, потому что ей трудно было сосредоточиться, в ее собственной голове все смешалось воедино: и фрагменты из дневника молодой еврейской женщины, выбравшейся за пределы гетто с двумя младенцами на руках, судьбы людей, о которых рассказывается в записках, жанр которых можно также обозначить, как «неотправленное письмо», которые, как ей стало казаться, непостижимым образом вдруг стали переплетаться с ее собственной незавидной — сейчас, в данный момент — судьбой, и ее собственные знания, недостаточно полные, фрагментарные, но породившие уже сейчас, по мере прочтения этого чудом уцелевшего в архивах исторического свидетельства, большое количество вопросов.
Юля очень долго и напряженно размышляла обо всем этом и после того, как погасла свеча, которая догорела прежде, чем она успела прочесть последние странички этих сделанных женской рукой записей…
Потом все же уснула — как будто в черную бездну рухнула…
Сон на нее навалился настолько глубокий, сродни обмороку, что она даже не услышала, как старик отпер дверь и вошел в камеру.
Проснулась мгновенно, как от толчка в спину.
Резко приподнялась, потом уселась на топчане, свесив ноги на пол, звякнув при этом обрыдлой цепочкой.
Сначала она увидела свет мощного фонаря. Но он был направлен не на нее, а на лист бумаги, который лежал на полу, рядом с топчаном (наверное, выпал из пачки во время чтения, а она и не заметила). Старик, покряхтывая, нагнулся, поднял его с пола и опять посветил на этот лист фонарем.
— Дайте сюда! — сказала Юля, протягивая руку. — Верните мне мою бумагу… это важно для меня!
Старик, не обращая, казалось бы, внимания на ее протесты, продолжал светить на лист бумаги, переснятый с записей, сделанных на языке идиш… и что-то тихо ворчал себе под нос.
— Ну что вы там бормочете! — раздраженно произнесла Юля. — Тут не по-литовски написано и не на русском… так что верните!
Старик, подойдя к ней совсем близко, протянул ей страничку из рукописи, которую он за минуту до этого поднял с пола.
— Шлемазл, — сказал он так ясно и отчетливо, что Юля даже не поверила собственным ушам. — Шломиэль!. [38] . Шая!.. Ту гирди маня ? [39]
В этот момент откуда-то снаружи до них донесся чей-то грубый голос:
— Эй, старик! Ты што там застрял?! Запри камеру и иди делать приборку наверху!
Даже после того, как за дверью камеры затихли шаркающие шаги, Юля еще долго сидела с распахнутыми от изумления глазами и приоткрытым ртом…
В половине двенадцатого ночи Стас, держа под мышкой пакет, забрался в салон микроавтобуса «Форд».
— Дуй пока в сторону Кибартая, — распорядился он, усаживаясь в кресло пассажира и привязываясь ремнем безопасности. — Километров за пятнадцать до погранперехода свернем… Я скажу, когда будет нужный поворот.
Мажонас вырулил со стоянки на трассу и, держа разрешенную указателями скорость, попылил строго на запад, в направлении границы с Калининградской областью.
— А что это у тебя за пакет, Стас?
— В нем провизия и термос с крепким чаем. Мышка всучила. Говорит — носитесь как угорелые. С тех пор, как вас из тюрьмы выпустили, так ни разу толком не поели.
— Слушай… точно! — оживился Слон. — То-то я думаю, а че это у меня так в брюхе бурчит?
— Сейчас, распакую снедь… по ходу и перекусим.
— А фляжку она не забыла вложить в пакет? — Римас, продолжая вести «Форд» левой рукой, правой взял солидных размеров сандвич, который ему передал старший напарник. — Ум-м… неплохо, неплохо…
— На дело едем! — напомнил ему Стас. — Какая, на фиг, фляжка?!
Проехали Тракай с его дивными озерами, знаменитым замком и виллами новых господ. Оставили позади Бирштонас, а затем и Мариамполе, который еще на их памяти носил имя пламенного литовского коммуниста — Капсукас…
— Слушай, Стас… — вдруг встрепенулся Мажонас. — А вот когда мы у Онуте были…
— Ну? Ты опять о той продырявленной тачке, которую я не записал на твой счет?
— Не, я о другом. Вот когда по бане из гранатомета вжарили…
— Хорошо попали, — усмехнулся Нестеров (теперь-то можно было и посмеяться над этим приключением). — Одни головешки от баньки остались.
— Да не о том я… как ты не врубаешься!
— А как я врублюсь, если ты кружишь, как датый мужик вокруг закрытого пивного киоска!
Слон прерывисто вздохнул:
— Повезло тебе, Стас… в женской бане побывал. Небось и Семенову голенькой видел?
Стас чуть не поперхнулся сигаретным дымом.
— Что у тебя в башке творится, Слон? У тебя там мозги или… Кстати, вот и наш поворот!
Они съехали с трассы на узкую асфальтированную двурядку, проехали по ней километров пятнадцать, потом, найдя нужную дорогу, полотно которой было частично асфальтовым, частично насыпным из укатанной щебенки, стали прижиматься к границе.