— Христос поступил иначе, — продолжал Плантар. — Он избрал самых простых людей простого звания и сделал из них праведников, проповедников и основателей церкви.
— Христос не объединял мира. Для того чтобы ходить и проповедовать, не нужно убивать.
— Он объединил по крайней мере часть мира под властью церкви.
— Малую часть. И когда было объединение, были и жертвы.
— Тогда у мира было будущее. Теперь его нет.
— Верите в конец света?
— Я его вижу. Посмотрите вокруг.
Химеры в отсветах пламени: чудовищные птицы и люди-демоны. Слишком человечные монстры с пятью пальцами на руках, атлетическими телами и задумчивым взглядом — гомункулусы, выращенные в лаборатории безумного мага; и смиренный ангел со сложенными крыльями — это все, что существовало в мире. Дальше — тьма. Но видно ни панорамы города, ни Сены, ни мостов, даже готического шпиля, который должен быть где-то за спиной.
— Два часа дня, — добавил Жан Плантар.
— Это не первое на земле извержение и не последнее. Так уже было.
— Не все одновременно. Извержение, наводнение и техногенная катастрофа в придачу.
— Извержение в четырехстах километрах отсюда. Мы наблюдаем лишь отдаленные последствия, неприятные, но не опасные. Наводнение весной — штатная ситуация, а отключение сети совершенно естественно. Вторичная катастрофа. Три дня света не выключаем да еще вода! Перегрузка неизбежна, и очень вероятно короткое замыкание. Удивительно не то, что полетела энергосистема, а то, что она держалась трое суток.
Я лукавил, я помнил графики Варфоломея. Я успокаивал сам себя.
— Довольно спорить! — сказал он. — Я не собираюсь убеждать вас, и вы меня не убедите. О чем вы хотели со мной говорить?
— Хорошо, но прежде я бы хотел понять, с кем говорю. Жан Плантар, потомок Меровингов, «истинный король», хранитель Грааля… Я слышал еще одну версию: потомок Христа…
— Стойте! Сейчас вы зададите вопрос, который… Есть такая легенда. Юная Эльза, герцогиня Брабантская, была обвинена в убийстве своего брата…
Легенду о Лоэнгрине я знал, но перебивать не стал. Был назначен божий суд, и за юную герцогиню некому было вступиться, чтобы защитить ее честь, пока на реке Шельде не появилась ладья, влекомая белым лебедем. В ладье спал светловолосый рыцарь в серебряных доспехах. Он и заступился за девушку, и победил ее неправедного обвинителя, а потом женился на ней. Но было одно условие: Эльза не должна была спрашивать о происхождении рыцаря и его истинном имени, иначе он вынужден будет сказать правду и уйти. Для нее он просто «Рыцарь Лебедя». Девушка держалась довольно долго, по крайней мере больше девяти месяцев, поскольку успела родить ребенка, но наконец природное женское любопытство пересилило, и она задала роковой вопрос. Рыцарь Лебедя собрал местное дворянство, объявил им, что он Лоэнгрин — сын Парцифаля, короля Грааля из замка Монсальват, попрощался с женой и уплыл по реке Шельде, на ладье, влекомой лебедем, чтобы никогда больше не вернуться.
— Не всякий вопрос можно задавать, — пояснил Жан Плантар, — Вы можете удовлетворить свое любопытство, но тогда больше не ищите со мной встречи. И я не смогу вам помочь, если вы надеетесь когда-нибудь получить прощение.
— Я не думаю о прощении. Я стараюсь совершать поменьше преступлений не потому, что боюсь Бога. Мне это просто неприятно — совершать преступления. А Бога я, пожалуй, не боюсь. По крайней мере меньше, чем Эммануила. Но и последнему я не раб. У меня свои представления о том, что должно, иногда противоречащие его приказам. Поэтому я хотел бы иметь с вами постоянную связь на случай, если мой государь замыслит очередное массовое убийство. Тогда я смогу вас предупредить.
— Уходите от него! Что вас держит?
— Власть. Посмотрите вокруг. Два часа дня, — я усмехнулся. — Если у меня есть власть, чтобы спасать людей — я не отрекусь от нее, пока еще могу использовать её во благо.
— Это не благо — это отравленное лекарство, которое только усугубляет болезнь. Вы делаете добро от его имени, и оно становится злом, поскольку увеличивает число его сторонников. Сейчас одно спасение — отречься от Антихриста.
— Я мерзкий позитивист, и, возможно, буду осужден вместе с ними, но я верю в то, что вижу, а не в то, что мне рассказывают. И если я вижу, что человек умирает — я буду спасать его земными средствами: подам лекарство, если болеет, или руку, если тонет, а не буду уговаривать отречься или не отрекаться.
Он повернулся к тьме над городом и положил руки на балюстраду, узкие аристократические руки с длинными пальцами. На них не было знака. Никакого, даже фальшивого. Я подумал, что надо обладать безрассудной смелостью, чтобы появиться так в центре Парижа.
— Хорошо, связь у вас будет, — проговорил он. — На будущее: если все-таки решитесь уйти… Нам нужно Копье Лонгина. Если вы поможете его добыть — это станет хорошим аргументом в вашу защиту на том суде, который всех нас ждет и где судьею буду не я.
— Последний раз я видел его в Риме более двух лет назад. Думаю, оно в цитадели Иерусалима. Эммануил с ним не расстается.
Я подумал, не сказал ли лишнего. Да нет, факт, в общем-то, очевидный. Я не хотел бросаться в объятия к Плашару не только из-за своей благой власти. Этот изящный аристократ казался фигурой, несоизмеримой с Эммануилом. Он не мог быть тем вторым полюсом магнита, который заставляет выстраиваться события этого мира вдоль линий напряженности. Картинка получалась несимметричной вопреки всем законам физики. Или за спиной у Плантара стоял кто-то несравненно более великий, либо это была объединенная сила, например церковь святых.
Д'Амени ждал нас на лестнице, он отошел ровно настолько, чтобы не слышать разговора. Когда мы спустились до второго яруса, я увидел внизу еще один мерцающий огонек, точнее, едва освещенную стену каменного колодца.
— Кто бы это мог быть?
— Сейчас увидим, — сказал Плантар и вышел вперед.
— Вода прибывает. Спускайтесь быстрее, иначе не выйдете, — под нами возник молодой монах, судя по одежде, доминиканец.
Я не обрадовался лишнему свидетелю, но тот был, кажется, искренне обеспокоен и намерения имел самые чистые.
На первом ярусе лестница уходила под воду. Монах склонился над ее черной гладью, провел рукой по стене, спустился на несколько ступеней так, что вода дошла ему до того места, что так обременяет монахов и вконец достало некоего Оригена, что-то нащупал на стене под водой и наконец обернулся к нам:
— Здесь дверь сантиметрах в тридцати от поверхности. Она открыта. Поднырнуть можно.
— Все плавать умеют? — спросил Плантар,
— Да уж как-нибудь, — хмыкнул я.
Д'Амени улыбнулся. Вопрос относился исключительно ко мне.
Первым был монах. Потом французы вежливо пропустили вперед меня. И я окунулся в холодную грязную воду парижского наводнения. Только что не трижды. Плавание в храме вызывало ассоциации с крещением. Какие грехи может смыть эта ледяная мутная гадость?