Он видел свое отражение в квадратной оконной раме. Годвин понемногу начинал снова походить на себя. Он набрал вес, и в коричневом твидовом костюме выглядел привычно коренастым. Сегодня он поднялся с рассветом, побродил по большому скрипучему зданию, два часа погулял по колким, промерзшим полям и вдоль скал, на краю летного поля, устроенного для Макса.
Ему надо было привести мысли в порядок. Вот почему он с такой готовностью согласился со Сциллой, уговаривавшей его отдохнуть в этом старом поместье. Она понимала, что он еще не готов возвращаться в Лондон, что ему нужно время, чтобы все обдумать. Временами он верил, будто ей известно все, что делается у него в голове. А вот ему были совершенно недоступны ее мысли.
Его мысли неизменно начинались и оканчивались Максом Худом. Это поместье принадлежало Максу, было его домом, и его присутствие ощущалось повсюду. Пожалуй, Годвин не удивился бы, услышав шаги в коридоре и увидев его стоящим в дверях. «Это недоразумение, Роджер, я вовсе не был убит, я жив, я спасся и вернулся, хочешь послушать мой рассказ? Он тебе пригодится, Роджер, отличный выйдет очерк…»
Но Макс, конечно, был мертв, и ничего тут не поделаешь, и он больше не вернется…
Кто-то предал его, предал их всех, и всем плевать, никто и гроша не даст, чтобы открыть правду. Монку и ПМ нужен козел отпущения, простое решение, чтобы не дать вареву перехлестнуть через край, чтобы утихомирить политиков, и Годвин идеально подошел на эту роль. «Сами понимаете, дружище, он завел шашни с женой Худа, где-то проболтался, проронил словечко не в те уши, заварил чертову кашу, но что мы можем сделать? Обвинить известного американского журналиста, когда наша жизнь и смерть зависит от янки? Нет, никак. Вы, конечно, понимаете, почему это должно остаться строго между нами…»
Со временем все заглохнет, новый скандал или кризис отвлечет внимание, все забудется, никому не будет до него дела. А там и война кончится, и «Преторианец» будет надежно похоронен в прошлом, Роджер Годвин вернется за океан, и все утонет в потоке времени.
Годвин не мог с этим смириться.
Он сделает то, что сделал бы Макс. Худ нашел бы предателя, выследил и убил, но Худ мертв, и кто-то должен его заменить. Никого, кроме Годвина, не осталось, так что это должен быть Годвин. Он единственный, кому не наплевать.
За неделю в Стилгрейвсе он все обдумал.
Сцилла взяла два выходных в дополнение к тем дням, когда не шел ее спектакль, и они поездом уехали на север. Мистер Моркамб, который родился в Стилгрейвсе и всю жизнь служил Худам, встретил их на станции в старом «роллс-ройсе», ровеснике отца Худа. Он привез им длинные овчинные накидки по погоде, стоявшей у Адрианова вала, забрал их багаж, уложил и укрепил ремнями и проверил, удобно ли они устроились на просторном заднем сиденье. Сцилла ввела Годвина в чужую для него обстановку, устроила в гостевой комнате, чтобы его присутствие не раздражало чувствительности Моркамбов, обостренной преклонением перед Худами. Худы владели Стилгрейвсом со времен старого хозяина, но Макс не оставил сына, у него не было ни братьев, ни сестер. Никогда больше не появится в Стилгрейвсе истинный Худ.
— Мы должны проявить деликатность, — сказала Сцилла. — Моркамбы считают поместье и своим домом. Они и меня-то приняли только ради Макса. Ради молодого хозяина.
Пока она оставалась в поместье, Годвин проводил ночи вместе с ней в хозяйской спальне. После ее отъезда остался как гость в гостевой комнате. Сцилла, хоть и старалась показать Моркамбам, что нуждается в них и полагается на них, не менее ясно показала, что перечить ей не стоит.
Впрочем, в доме было поразительно мало следов ее присутствия. Она не оставила следа в длинных, полных сквозняками коридорах и обитых темным деревом комнатах, где провел детство Макс Худ. Только в хозяйской спальне пахло ее духами. После ее отъезда он украдкой заходил туда, чтобы почувствовать запах ее подушки, ночной рубашки, белья. Он все время тосковал о ней.
Он сидел в глубоком кресле перед камином, слушал, как постукивают о стекло снежинки, и размышлял.
Что касается поисков предателя, он мало что мог сделать, пока оставался на севере. Но, набираясь сил и привыкая к вставленной в голову пластине, он занимался тем, что раскладывал все по полочкам. Каковы его отношения с Варданом и ПМ? Что они намерены предпринять для разрешения проблемы?
Относительно угрозы, которую он получил перед согласием на участие в «Преторианце»… Кто намеревался его убить, если он не порвет со Сциллой Худ? Изменилось ли что-нибудь для убийцы со смертью Худа? Стоит ли ему разгуливать в темноте?
Действительно ли за Сциллой следят? Не почудилась ли ей слежка? Предположим, она права: кто, почему? Какое отношение ко всему этому имеет тот, кто следит за Сциллой?
Что еще знает Пристли? Надо бы поговорить с ним и задать несколько вопросов — известно, что Джек набит интереснейшими сведениями.
С чего начать поиски предателя?
Годвин по натуре и по профессии был наблюдателем. Его попытка перейти к действиям обернулась «Преторианцем». Однако людей действия в живых не осталось. Ему снова придется ввязаться в схватку — если он сумеет разобраться в уликах, найти след. Может быть, следует выбирать собственный путь… Черт, откуда ему знать?
Его осаждали все эти вопросы и десятки других, он даже во сне видел вопросы и никогда — ответы. Он просыпался ночью в поту и ознобе, пытаясь вспомнить мелькнувшую в полусне мысль. Он снова видел во сне операцию, заново переживал все, вплоть до слепящей вспышки, и было нечто, что надо было вспомнить… что-то ужасно важное.
Он видел во сне Макса Худа, чаще в тени, на краю сна, призрачную фигуру, выдвигавшуюся в центр событий только в двух сценах. Ночь на парижском кладбище, грязь и трупы… и мгновенье перед самой его смертью, опять же под дождем, на коленях, в проклятой грязи Северной Африки, он сжимает руку Годвина, пули впиваются в его тело, и он слышит голос Макса… «Они знали, что мы придем…»
Но кто мог им сказать?
Это был вопрос.
Где искать на него ответ?
Однажды в кабинете, рассматривая фотографии в серебряных рамках, он надолго остановился перед снимком, который сделала в Париже четырнадцатилетняя Сцилла. Он вспомнил ту минуту так, словно его зашвырнуло назад сквозь время, — как она застала их врасплох и щелкнула… Макс, Клайд и Роджер… пятнадцать лет назад, в другой стране. Господи, она была так молода, чиста, как капля росы, и неописуема хороша…
Был еще моментальный снимок, сделанный кем-то в саду ее парижского дома: солнечные лучи пробиваются сквозь листву, Годвин спит в шезлонге с открытой книгой на груди, рукава белой рубашки закатаны, Сцилла устроилась на земле рядом, на подушечке, прислонилась к ручке его кресла, с головой уйдя в чтение, не замечает фотографа — вероятно, ее покойного отца.
Ну конечно, он уже тогда любил ее. Почему он теперь так ясно понял то, чего не понимал тогда?
Он подозревал, что именно такие вещи делают некоторых людей поэтами.