— Вы… — заговорил он любезным светским тоном, так непохожим на пронзительные вопли, слышанные Годвином на его митинговых выступлениях. — Я вас знаю. Не подсказывайте. Ваше лицо… А-а… — он медленно закачал пальцем перед носом Годвина. — Журналист. A-а… Американец. Верно?
— Да, сэр. Роджер Годвин.
— Конечно, Годвин. Ну, как вы считаете, эти англичане дадут нам мир? Вы разбираетесь в таких делах.
Глаза Гитлера светились любопытством, словно в глубине его черепа зажглись огоньки. Он, со своими усиками чаплинского бродяги и болтающейся челкой, был мечтой карикатуриста. Если на то пошло, он разительно напоминал Карла Несхейма, редактора спортивной полосы газетки «Клэрион Игл», издававшейся в родной Америке. Но у Карла взгляд мягкий и чувствительный, взгляд любителя пива, ничуть не похожий на взгляд Гитлера. В глаза Гитлеру надо было заглянуть самому. Они горели, как факелы. Он, казалось, с неподдельным интересом ждал ответа на свой вопрос. И, ожидая ответа, опершись рукой о бедро, почти точно копируя излюбленную позу бульвардье, отвернулся к окну, за которым был виден Рейн. В вестибюле появилась группа сопровождающих. «Мерседес» был подан.
— Я думаю, — сказал Годвин, — они дадут вам, что вы хотите.
Он не сомневался, что его немецкий безнадежно неправилен.
Гитлер мгновение пожирал его взглядом, угадывая значение сказанного. Затем он улыбнулся.
— Я уже сказал: мира. Англичане — рассудительный народ. Нас многое связывает с Англией. Все мы желаем мира. Германский народ выстрадал больше всякого другого. И потому, уверяю вас, мы больше всего стремимся к миру.
В эту минуту он выглядел просто немцем средних лет и среднего достатка.
— Если мы добьемся мира, я скажу, что мы хорошо поработали, мистер Годвин. Удачи вам, и удачи нам всем.
Прощаясь, Гитлер тепло сжал руку Годвина двумя руками, глаза его лихорадочно блестели, словно жили особой жизнью, не имеющей отношения к легкой улыбочке под щеточкой усов. Тут подошли сопровождающие, смерили Годвина любопытными взглядами, и все начали спускаться по лестнице к ожидавшему «мерседесу».
До тех пор Годвин только раз видел Гитлера вблизи — когда тот отвечал на вопросы журналистов. Кроме Годвина, там был десяток людей с блокнотами, однако Гитлер его запомнил. Этот человек выглядел невероятно банальным, прямо персонаж Синклера Льюиса, торговый агент из «Главной улицы», но в его глазах виделся Старый Ник, дух зла и безумия, и о банальности облика как-то забывалось. В теле этого человека жил ужас. Эта встреча объяснила и определила для него Гитлера. Годвин никогда о ней не забывал и никогда не пытался кому-нибудь рассказать. Ему достаточно было знать, и это знание заставило его сделать ставку на войну за судьбы цивилизации. Порой он задумывался, вспомнит ли кто пятьдесят лет спустя, из-за чего поднялась такая кутерьма? Вспомнит ли, что на кону стояла вся цивилизация? Да будут ли они способны пятьдесят лет спустя мыслить такими крупными категориями?
Операцию возглавляет Макс Худ. И от этой мысли его по ночам охватывали припадки паники. В бой рядом с Максом — эта мысль пронзала как штыком. Когда командует Макс, все идет как надо. Макс Худ везде сумеет пройти, и он всегда возвращается. Годвин полагал, что за Максом он пойдет куда угодно.
Он так и не получил вестей от Макса Худа до того ужина с Энн Коллистер и ее братом Эдуардом. Энн — высокая, элегантная, статная молодая англичанка, голубоглазая, с блестящими золотом волосами, подстриженными «под пажа» — соответствовала идеалу сельской семьи, земельной аристократии прежних дней куда больше, чем смуглая маленькая Сцилла. Энн словно сошла с картинки, рекламирующей новейший чудо-шампунь или отпуск в Озерном краю. У нее был умный живой взгляд, всегда спокойный и безмятежный. Как сказал бы ее отец, финансист из Сити, Энн была «надежной». Тридцать лет, безупречный английский цвет лица, выговор и взгляды, отполированные поколениями Коллистеров, безупречны, голос высоковат, но очень мягкий, и влюблена в Роджера Годвина.
Роджер, со своей стороны, был очень привязан к Энн, бесконечно наслаждался ее обществом и чувствовал себя основательно виноватым. Энн была независима и нетребовательна по природе, но она поздно узнала сексуальную страсть, и на свой, застенчивый лад, нуждалась во внимании Роджера Годвина для удовлетворения различных своих желаний. Он, как умел, объяснял ей, что не создан для женитьбы, но она только понимающе улыбалась, принимая эту позу за романтический флер, окружающий известного иностранного корреспондента. Ей казалось, что если его не торопить, все в конце концов уладится. Мать говорила ей, что если мужчина — одиночка, лучше о нем забыть и поискать другого. А уж если никак не можешь проявить благоразумие, если просто не можешь без него обойтись, то ни в коем случае не пытайся его привязать. Энн сомневалась, что ее мать знала, о чем говорит, и тем не менее ее слова представлялись хорошим советом. Она предоставила Годвину вдоволь свободы. Иногда, когда она позволяла себе об этом задумываться, то допускала, что у него временами бывают женщины — как-никак, это неотъемлемая часть образа военного корреспондента в шинели.
Кое-какие намеки на взгляды Энн по поводу его мистического ореола доходили до Годвина, и ему думалось, что для такой умной женщины она на удивление искусно дурачит сама себя. По сути она была благовоспитанной, защищенной от жизни молодой женщиной, цельной, с хорошим вкусом, и стремилась выглядеть светской дамой. Годвину очень нравилась настоящая Энн, он уважал ее вкус и цельность, восхищался ею, ее застенчивая страсть казалась ему трогательной и привлекательной; в самом деле, он вполне мог бы ее полюбить, не будь он так поглощен всем, чем была Сцилла Худ.
А так он всемерно старался не навредить Энн и в то же время держался с ней чуть отчужденно, в надежде со временем остудить ее пыл и заставить от него отвернуться к другому.
Он признавал иронию положения: всей душой он стремился быть теплым, щедрым, любящим мужчиной, то есть в точности таким, какого заслуживала Энн Коллистер. Но все его душевное тепло, щедрость и любовь были растрачены в безнадежном сражении, которое умудрились завязать между собой они со Сциллой.
Сцилла, разумеется, знала об их связи с Энн, и принимала ее в разное время по-разному. Сцилла смотрела на жизнь как на шахматную партию — «только гораздо забавнее», как признавалась она Годвину. Для него свести жизнь к игре было невозможно. Энн Коллистер, как и все прочие, не подозревала, что Годвина связывает со Сциллой что-либо сверх приятельских отношений. У Годвина, если он задумывался обо всей этой путанице, начиналась головная боль, как от джина. А потому он старался не задумываться.
Когда Энн в сопровождении Годвина вошла в обеденный зал «Рица», там уже сидел, ссутулившись над бокалом, опершись локтями на стол и опустив подбородок в ладони, Эдуард Коллистер. Он был несколькими годами старше сестры и несколькими дюймами ниже: невысокий коренастый человек с тонкими чертами уставшего и изборожденного морщинами лица. Густые каштановые волосы неряшливо распадались на пряди и свешивались на лоб. Годвин последний раз виделся с ним на чьей-то помолвке в середине лета. Прошедшие месяцы оставили на нем заметный след. Эдуард в середине тридцатых годов перебрался из Кембриджа, оставив мир академической науки ради министерской карьеры в Уайтхолле. Он то ли курировал, то ли консультировал, то ли администрировал разработки радара, который дал Королевским ВВС заметное преимущество в воздушной войне летом 1940 года.