— Я бы струсил. Но я тебя понимаю. Ты — человек чести, Рэй, я всегда это говорил.
— Ты и сам хороший парень, старина Гомер, кто бы что ни говорил.
— Я хороший парень, хотя иной раз, сдается мне, ты этого не замечаешь. О, официант, еще по одной. Да, я чертовски хороший парень. Слишком уж верный, вот беда.
Он вздохнул, и капля пота сорвалась ему на воротник.
— Только вот, Рэй, не твое это дело — втягивать Америку в войну. Радиовещание не для того существует…
— А, вовсе ты не хороший парень. Беру свои слова обратно.
— И пора бы тебе смириться с мыслью, что ты не полетишь бомбить Берлин. Повторить еще раз или дошло?
— А вот Квентин Рейнолдс летит!
Годвин сам почувствовал, что начинает походить на обиженного ребенка.
— Мистер Рейнолдс, увы, не является моим клиентом, и потому меня не касается, куда он летит.
Подали ужин, но Годвин не замечал, что ест и ест ли вообще. Чертово начальство на радио доведет его до язвы. Он заметил, что Гомер вытер губы и плашмя положил обе ладони на стол. Таким способом он приводил в порядок себя и свои мысли. Обычно эта поза означала, что у него на руках очень приличные карты.
— Теперь послушай меня, и слушай хорошенько, потому что я намерен тебе объяснить, как обстоит дело, нравится тебе это или нет. Ты, безусловно, и до войны был знаменитостью, но не настолько ценной. Эта война, Битва за Британию, интервью с Роммелем, Рэй, вывели тебя на вершину в средствах массовой информации. Раньше речь шла о твоих книгах. Временный контракт на радио ты получил еще до войны, но… Господи — эта встреча с Роммелем, репортажи о Битве за Британию, которую ты комментировал как футбольный матч, в то время как прямо над головой шли воздушные бои… Ты стал звездой! Теперь они не могут позволить тебе погибнуть!
Увлеченный собственным красноречием, Гомер отхлебнул из третьего бокала мартини и мгновенно осушил его. Годвин, которому в полночь предстоял эфир, вынужден был остановиться на втором. Гомер жалобно заглянул ему в глаза.
— Ничего, если я допью и твой, Рэй?
Он взял бокал и тут же отхлебнул.
— Ты уже не «наш спецкорреспондент» — ты голос, который должен звучать каждый вечер пять раз в неделю. Без тебя уже не могут обойтись. Ты прошел по стране, как… как…
— Инфлюэнца? Грипп?
— Ну, в общем, что-то в этом роде. Кроме того, без тебя воскресный круглый стол европейских корреспондентов превратится в склоку… Рэй, они не могут и не позволят тебе умереть ради каприза, и ты лично не можешь себе позволить умереть. Ты скоро будешь богат. У меня есть еще один довод — может быть, единственный, который для тебя что-то значит: в подписанном тобой контракте имеется железная статья, внесенная по настоянию радиостудии, запрещающая «рисковать без необходимости» — что означает попросту, что тебе вообще запрещается рисковать. А что необходимо, что нет, решает начальство. Мой совет прост: не раздражай их, не доводи, ляг на время в дрейф. — Гомер тяжело вздохнул. — В дальнейшем? Посмотрим. Может, сумеем вырвать у них дозволение тебе самому решать, где нарваться на пулю.
Он пожал плечами.
— Ты хочешь сказать, я пленник? Так это надо понимать?
— Пленник собственного успеха, своей славы. Ради бога, хоть этому порадуйся. И кстати, о хорошей новости. Это насчет твоего рейтинга на «Би-би-си». Ты есть собираешься?
— Гомер…
— «Би-би-си» утверждает, что ты потеснил Рейнолдса! И догоняешь Пристли, чему они весьма рады, потому что по горло сыты Пристли…
— Он самый популярный ведущий за всю историю «Би-би-си». Конечно, неудивительно, что они им сыты…
— А многие там утверждают, что он коммунист. Знаешь, как послушаешь его рассуждения о том, что будет после войны, начинаешь задумываться…
Годвин покачал головой.
— Знаешь, что я скажу, Гомер? Я тебе скажу, начальство на радио всюду одинаково. Закон Годвина.
— Да, — вздохнул Гомер, — пожалуй, в этом что-то есть.
— Но я знаю, как справиться с этими ублюдками. Только что придумал. Очень просто. Вот они запретили мне это дело с бомбежкой Берлина. Ладно… В следующий раз я просто не стану их предупреждать. Скажу после. Они будут в таком восторге от репортажа, и слушатели будут в таком восторге, что начальство уже ничего не сможет сделать. Не сможет себе позволить! — сказал Годвин и усмехнулся.
— Я знаю одно, Рэй. Никогда не говори заранее, что сделает начальство. Ты рискуешь запутаться в их играх, в которых совершенно не разбираешься. А поскольку этот ваш американский «номер первый», Гектор Крайтон, откровенный изоляционист, то давай так: я притворяюсь, что и слыхом не слыхал о твоих планах. Ты ничего не говорил, я ничего не слышал. Но об одном прошу: перестань безумствовать ради участия Америки в войне. Не испытывай терпения Крайтона. Ты слышал, что я сказал?
— Как можно, Гомер? Этого разговора ведь и не было вовсе.
Добираясь до своей квартиры на Беркли-сквер, устало прокладывая путь через затемненный туманный город, он решил еще один, последний раз попробовать дозвониться до Сциллы. Официально ее день рождения уже прошел, и он был сердит, что так и не сумел с ней связаться. Сердит, но одновременно встревожен. Он слушал, как соединяется линия, как звонит телефон. Он уже собирался положить трубку, когда в ней послышался ее голос. Голос звучал как-то не так. Что-то там случилось.
— Сцилла! Где вас черти носили? Поздравляю с днем рождения, моя хорошая. Я чуть с ума не сошел, пока дозвонился.
— Ох, Роджер, милый! Такой ужас!
Судя по голосу, она была простужена. Или плакала.
— Связь паршивая. Что случилось?
Щелчки и гудение доносились будто сквозь вой бури.
— У моей матери, — сказала Сцилла, — новый удар. Я отвезла ее в больницу. Она не может двигаться, она в коме. Я столько раз желала ей смерти, и… о, черт. Роджер!
— Хочешь, я приеду?
— Я бы все отдала, милый. Но ты же знаешь, никак нельзя.
— Ты Максу сказала?
— Утром скажу. Я только что вернулась из больницы. Мы там весь день просидели.
— Как Хлоя?
— Она знает, что бабушка заболела. Она видела, как это случилось. Господи, не знаю, что бы я без нее делала — она мой ангел, Роджер. Слушай, мне нужно хоть немного поспать. Еще минута, и я совсем перестану соображать.
— Господи, как я тебя люблю, — сказал Годвин.
— Я знаю, милый, я знаю. — Он услышал звук поцелуя. — Я свяжусь, когда будет что-то новое.
— Мне чертовски жаль, Сцилла.
— Я знаю. Спокночи, любимый.
Он сидел в темной комнате, глядя в окно на Беркли-сквер. Было два часа ночи, и он знал, что люди умирают в России, и ждут смерти в пустыне, и он до тошноты устал от начальства, и жалел о том, как обернулось дело между ним и Максом, и тосковал по Сцилле… но больше всего он думал о ее матери, леди Памеле Ледженд, и о том, как впервые увидел ее в доме на левом берегу тем парижским летом.