Воспаленное дыхание обезумевших животных, горячее и зловонное, обжигало лицо. Одна из них подтолкнула его мордой, потом еще раз; от боли в плечах он готов был кричать. Другая изо всей силы ударила корпусом. Он раскачивался, как маятник, то и дело ударяясь то об одну из них, то о другую. Они ржали, лягались задними копытами, бешено наскакивали на Левицкого, кусались. Лошади бесились и неистовствовали; они носились вокруг него, брыкаясь, кусая и толкая. Они были огромные, а он – таким слабым.

В его мутившемся разуме мелькнули воспоминания о казаках. В тот день они пришли убивать. Он вспомнил, как такая же тварь ударила его отца, увидел взмах блестящего лезвия, хлынувший поток яркой крови. Почувствовал запах горящих изб… Но яснее всего он помнил ржание и визг этих зверей.

Левицкий очнулся.

Лежа на каменном полу чердака, он глядел прямо в лицо Володину.

– Ты отключился, старик. Упал в обморок. Я оказался прав, ты их до смерти боишься. Поднимите его, – сказал он, обращаясь к своим подручным.

Те подняли Левицкого и подвели к краю чердака. Лошади постепенно успокаивались.

– Лампу, – приказал Болодин.

Тот, кого звали Угарте, схватил со стола горящую керосиновую лампу.

– Бросай.

Испанец швырнул лампу вниз, она разбилась и мгновенно разбрызгавшийся по полу керосин охватил помещение пламенем. Лошади взбесились. Они визжали, носились по всей конюшне, охваченные ужасом, становились на дыбы. Пламя крепло, красные блики плясали в их безумных глазах, отражались на потных боках.

– Вот так, старый черт. Сейчас отправишься обратно туда.

К наручникам снова привязали веревку, Болодин подтащил его еще ближе и нагнул голову над загоном, казавшимся адом.

– Но они же разорвут меня! – взвизгнул Левицкий.

– Вот и вали туда. Будет тебе твой личный погром.

– Нет. Нет. Пожалуйста. Прошу, пожалуйста.

Словно какой-то невероятный свет вспыхнул в его мозгу. Он готов был рассказать своему мучителю то, что тот жаждал узнать, но для него это было все равно что вывернуться наизнанку. Все его существо противилось этому. Он не скажет ничего.

– Пожалуйста. Пожалуйста, не делайте этого со мной.

Его оттащили.

– Тогда говори, – рявкнул Болодин.

Он смотрел на Болодина так, будто видел его впервые. Не понимал, что тому нужно. Ничто здесь не имело смысла. Свет в его голове разрастался, превращая в слепящую мглу все, что было перед глазами.

– Ничего он не расскажет, – пробормотал Угарте.

– Воды, – велел Болодин.

Прямо в лицо, в глаза ему плеснули ледяной водой. Потом еще. Ему казалось, что она заливает гортань, наполняет его тело. Он умирал. Действительность уходила от него в потоке воды, в боли, в визге беснующихся лошадей, в мерзкой мокрой соломе под телом.

– Имя. Имя того бойчика, которого ты завербовал.

Вопрос был совершенно идиотский, он просто не имел смысла.

Левицкому показалось, что он тонет. Вода уже плескалась в его легких, и жажда подчиниться душила его. Больше ничего не остается. Он тонет, захлебывается в этом потоке. Перед глазами вспыхивают какие-то огни. Жизнь кончена, он погибает. Тонет.

Чьи-то сильные руки схватили его. Они сжимают его и не дают умереть. Он чувствовал, как они тащат его наверх. О, какая боль. Какая жестокая, нескончаемая, немилосердная боль. Руки держат его.

– Флорри, – наконец просипел он. – Это был Флорри.

Ленни сверился со списком, который он составил по данным Глазанова. Да, есть такой. Флорри, англичанин, якшается с поумовцами, вроде журналист. Все сходится. Один из тех двух парней, которые жили на берегу моря, когда Левицкий пытался до них добраться. Он решил, что этот парень может быть в «Фальконе».

– Комрад Болодин? – позвали откуда-то снизу.

– Ну, – откликнулся тот по-русски.

– Комиссар Глазанов говорит, что время отправляться.

Ленни глянул на часы. Четыре тридцать утра. Самое время двигать в «Фалькон».

– Комрад, а с этим что нам делать?

Ленни оглянулся на старика, голого, дрожащего; глаза, как черные безумные дыры, смотрели в никуда.

– К лошадям, – приказал он.

29 Обер-лейтенант

Джулиан вынул револьвер из руки Флорри, в его глазах плескалось злое беззаботное веселье.

– Дурак, сейчас нагрянет полиция, – начал было Флорри.

– Не думаю. Из-за этого колокольного звона шум, который мы подняли, никто и не слышал. Нет, Вонючка, для нашей короткой беседы это место достаточно уединенное и тихое.

Флорри видел дуло маленького «Уэбли-25», направленное ему в грудь.

– Ну и куда именно ты собирался стрелять, Вонючка? В голову мне, наверное? Ну что ж, тогда я тебе в голову и выстрелю.

– Мерзавец! Ты продаешь нас всех этому ублюдку Сталину и его сатрапам. Помоги тебе Господи, Джулиан, ибо больше тебе никто не поможет. Мне все равно. Стреляй в меня, и дело кончено. В Лондоне все о тебе знают. Я им сообщил. Ты – мертвец, Джулиан.

В бледном призрачном свете он увидел на лице Джулиана спокойную улыбку.

– Ты хоть собирался дать мне шанс, а, старина? Могу спорить, что нет. Просто застрелил бы меня, и все? Я бы так никогда и не узнал, что произошло. Просто перестал бы существовать.

– Будь ты проклят, ты…

– Господи, как это интересно, – продолжал Джулиан. – Просто великолепно. Вонючка, ты совершенно никудышный актер. Я читал ненависть в твоих глазах с самого первого дня, как ты появился здесь. Вонючка, из тебя никогда не вышло бы шпиона.

Флорри молча смотрел, пытаясь решить, можно ли перехитрить его. Попробовать прыгнуть на него и выхватить оружие? Нет, слишком далеко.

– Что передать Сильвии в качестве твоего предсмертного прощания?

– Ты – грязная свинья, – процедил Флорри. – И не можешь сделать мне ничего такого, что не получишь на свою голову. Ты – мертвец, Джулиан.

– Тогда я изобрету для нее что-нибудь героическое, старина. Сначала она, конечно, будет безутешна. Я стану ее успокаивать. Утру ее горячие слезы и поглажу вздрагивающие плечи. Мы будем совершенно одни. Затем моя рука будто невзначай коснется ее груди. Безусловно смелый жест с моей стороны, но ведь в такие моменты не станешь думать о приличиях. Возможно, под моей ладонью набухнет ее нежный сосок. Тогда я обниму ее чуть покрепче и почувствую известное возбуждение. И наверное, вместо того чтобы отпрянуть от меня, наша убитая горем девушка прижмется ко мне покрепче. Ну, тут я, конечно, сотру поцелуями слезы с ее гладких щечек и отыщу – как бы поизящнее выразиться? – язычок.