— Нет, на трюме… Чтоб всю себя разглядывать… Особливо когда елочные украшения клеила…
— Какие еще елочные украшения? — не очень-то сдерживая раздражение, спросил Глинский…
— А это когда на лице разного цвета блесточки сияют… На лбу синяя, на щеке желтая, теперь так полагается, вроде закон вышел в защиту женщин, чтоб красоте были прилежны…
— Бабуль, а Мишаня к ней когда звонил? Ястреб?
— Так он завчера звонил! Точно, звонил! Я еще уморилась: «Я, грит, Ястреб»… А я возьми да ответь: «Ты — ястреб, а я — кукушка»…
— Он вечером звонил, да?
— И то верно… Приехал к ней, дверь заперли, меня в чулан замкнули, ну и… Дело молодое, все такими были… Только раньше по-тайному, а теперь бегом да бегом, а в торопливости какая тайна? Одно бесстыдство…
— Ушел-то он поздно?
— Рано ушел… Поутру… Люда ему еще отнесла рюмку для поправки. Печенье и рюмашку, это я точно помню… Она печенья мне не дает, говорит, для здоровья старикам плохо…
— А где ее большая записная книжка? — тихо спросил Костенко.
— Так ведь здесь же, на столе должна быть…
Большой книжки тоже не было…
… Дома у Мишани Ястреба (жену увезли на «скорой помощи», подозрение на обширный инфаркт) остался сын Мишка — до синевы бледный, трясущийся; сказал, что большую телефонную книжку папка взял с собой; все утро звонил куда-то, занято было, а потом плюнул, положил ее в «дипломат» и пошел в киоск.
— Кто ж папку-то моего? — Мишка сжал кулачки (не в пример отцу был худенький и жилистый). — За что?
— Ищем, Миш, — ответил Костенко. — Ты помнишь меня?
— Как не помнить?! Папка вашу фотографию всегда держал, заступник, говорил…
— Где эта фотография?
— В столе.
— Достань.
— А ее при обыске забрали… Пообещали, что завтра вечером вернут, только копии сделают.
— Тебе сколько? Тринадцать?
— Четырнадцать.
— Деньги есть?
— Мама оставила.
— Сам готовить умеешь?
— Мы с папкой сами мясо жарим… Жарили…
Костенко вырвал листок из блокнота, написал свой телефон:
— Звони, Мишка… А если кто будет расспрашивать про обыск — это не потому, что против отца у нас зло… Полагается так… Начнут расспрашивать, а ты трубочку положи, крикни, мол, суп выкипает и звони от соседей вот по этому номеру: «Срочно для товарища Глинского»… Понял?
— Это чтоб посечь того, кто звонит?
— Точно.
— А папку когда домой привезут? — глаза у мальчишки были полны слез, по-прежнему бил озноб, но — сдерживался, не плакал.
— Папка твой крещеный был, Мишка, его надо в церковь везти, а не домой… Я помогу… Договорюсь с батюшкой, там и отпоют его, и все будет по христианскому обряду… Дома тебе не надо его держать, чти отцовскую веру, сынок…
В НТО на Петровке работа еще не кончилась, но Галина Михайловна (боже ты мой, что бессонница делает с женщиной, «Галочка», «Галочка», а она старуха совсем), запомнив три главных вопроса, которые интересовали Костенко, сказала ему:
— Шило, которым убили Ястреба, сделано из особо прочных металлов с добавлением компонентов, употребляемых в радиопромышленности.
— Металлы фондируемые?
— Не просто фондируемые, а строго фондируемые… Часть идет на Байконур, каждый грамм на счету.
— Что дает добавление такого металла?
— Максимальная крепость орудия убийства… Проходит сквозь кость, о ребрах и говорить нечего… Теперь второе… Судя по стертостям внутреннего кармана пиджака, там находилась записная книжка — красного цвета, очень старая, неотечественного производства… Изымали записную книжку в резиновых перчатках — советских, у нас же не резина, а визитная карточка вселенского бардака…
Костенко вздохнул:
— Галочка, бардак в первую очередь отличает как раз порядок.
— У вашего поколения страсть к прямолинейным сталинским формулировкам, Владислав Романович.
— Увы. Хотя сейчас многие по нему вздыхают: алчут порядка.
— Пусть тогда добровольцы едут восстанавливать концлагеря.
— Зачем? Если что случится — будут косить из пулеметов… Учтут уроки прошлого: Иосиф Виссарионович оставил много свидетелей… Что-нибудь еще есть?
— Да. Вы просили поработать с «Волгой» летчика Аэрофлота Полякова… Так вот, его номер сворачивали инструментом с примесью такого же радиокосмического материала, который обнаружен на следах, оставленных шилом… На машине Полякова никто не ездил, это мы установили точно…
Костенко попросил Глинского узнать фамилии всех членов гаражного кооператива, адреса и телефоны, выяснить место жительства полковника Савицкого, который работал в расформированной группе по делу Федоровой.
— За один день?
— Надо бы… Пожалуйста…
— Попробую… Но — не обещаю.
Костенко устало потянулся. Слышимо захрустели суставы:
— Я — обрушусь… Телефон отключу на четыре часа… Если что-нибудь особенно срочное — приезжай…
… Глинский приехал через час: в морге опознали труп Людмилы Васильевны Груздевой, секретаря-машинистки кооператива «Заря»: сбита на небольшой скорости, обнаружен след от удара ребром ладони по шейному позвонку, который вызывает мгновенную потерю сознания…
— Сумочки, конечно, нет? — спросил Костенко.
— Само собой, — вздохнул Глинский.
— Размножьте ее фотографию — живой и убитой, — и отправляйте людей по всем ресторанам: кто ее видел? И — на бензоколонки… Да, да, — Костенко отчего-то рассердился, — могли подзаправиться, сбили-то ее не в Москве, правда?
— Оборотень вы, Владислав Романович… Возле Архангельского ее сбили…
— Там рядом есть ресторан?
— Да. Я туда сам махну.
— Бессмысленно. Работает банда профессионалов, они ее поили в другом месте… Впрочем, для страховки покажите, чем черт не шутит…
… Вахтер в министерстве довольно тщательно изучал пенсионную книжку Костенко, потом звонил куда-то (отделен толстым стеклом, ничего не слышно), после этого книжку вернул:
— Вы отставник… Не можем пропустить… Надо, чтоб пропуск спустили…
Костенко пошел в кабиночку, где были внутренние телефоны, нашел номер отдела редких сплавов. Ответила секретарь, голосочек тоненький, детский.
— Мне бы, солнышко, с вашим начальством поговорить…
— Во-первых, я вам не солнышко, а во-вторых, начальство занято.
Отбой.
«Мы — «самые-самые»! Нация великой культуры! Да ни в каком Таиланде так себя не позволят вести в офисе».