Колчак ярился:
— Чем японская оккупация разнится от большевистской?!
Ему отвечали, как ребенку, спокойно и доброжелательно:
— Ваше высокопревосходительство, никто не собирается оккупировать Россию! Токио всегда относился и продолжает относиться с глубочайшим уважением к русскому союзнику. Наши войска лишь гарантируют спокойный вывод из Сибири чехов, а ведь их не менее двухсот тысяч, и они весьма далеки от тех идей, которые вы исповедуете, — сплошь социалисты… Как только чехи уйдут, как только вы, военные, наведете порядок, уничтожив очаги совдепов, наши части немедленно покинут Дальний Восток…
Колчак слушал собеседников, сердце ныло, он понимал, что ему лгут в глаза. И постепенно он пришел к выводу, что надо бежать отсюда, бежать как можно скорее: на юг, к генералам Алексееву и Деникину…
Однако англичане, державшие ледяные пальцы на кроваво-рвущемся пульсе Сибири и Дальнего Востока, не позволили Колчаку уехать. Последний очаг Советов во Владивостоке был сброшен, к власти пришло лоскутное правительство, составленное из равноненавидевших друг друга кадетов, эсеров и социал-демократов. Омская директория социалистов-революционеров, претендовавшая на то, чтобы считаться Временным Всероссийским правительством, руководимая террористами, принимавшими участие в заговорах против членов царской семьи еще с начала века, — такими, как Зензинов, Авксентьев и Аргунов, — продолжала ватную борьбу с военными, которые ее ни в грош не ставили. Приспело время диктатуры, единственной формы правления, которую, по мнению Лондона, примут русские…
И Колчак был привезен в Омск, где его короновали — после ареста членов Директории («товарищи» сратые, в любой миг могут сговориться с Москвой, одного поля ягодки, как ни крути) — «верховным правителем».
Однако полковник Уорд, командовавший в Омске английским батальоном, не дал расстрелять эсеровскую Директорию, поэтому смысл военной диктатуры был с самого начала выхолощен, тотальный страх не сделался камертоном нового правления, а коли так, то и сам переворот оказался бессмысленным.
Французский генерал Жанен, возглавлявший парижскую миссию в Сибири, с горечью наблюдал за активностью англичан во главе с генералом Ноксом: «Они возят адмирала в своем поезде, как паяца… Россия не примет гастролера, не умеющего отдать приказ на расстрел, угодный здешнему национальному характеру… Вместо того чтобы арестовывать Директорию, надо было превратить ее в истинную Директорию. Наполеон стал императором после того, как был призван революционным народом представлять интересы армии в высшем совете республики…»
Особенно французы ярились на полковника Уорда, члена британского парламента и деятеля лейбористской оппозиции: «рабочий» депутат двинул свой мидлсекский полк на защиту военного диктатора, где же ваша честь, полковник?!
Отмычка оказалась куда как простой: Колчак получил эшелоны с царским золотым запасом, сотни миллионов франков, фунтов и долларов…
Поэтому-то его и отдали вскорости красным: надо разлучить адмирала с золотом, суп отдельно, мухи отдельно. Политика при всей ее загадочности только на первый взгляд глубинна, поскобли ногтем как следует — сразу поймешь, кому на пользу…
Как только Колчак попытался собрать Сибирь и Дальний Восток в единую общность, подминая под себя все те девятнадцать правительств, которые существовали тогда между Уфой и Владивостоком, драчливо нападая друг на друга, склочничая и собирая грязь, совершенно не думая об общероссийском доме, так сразу же японцы и французы, как, впрочем, чехи и англичане, изменили свое к нему отношение, ибо стратегия «разделяй и властвуй» возможна только там, где есть что разделять и над кем властвовать.
Эсеры требовали от адмирала остановить крен вправо: «Нельзя победить смуту, если все подчинять идее борьбы с большевистской Москвой, закрывая глаза на злодеяния обезумевших атаманов, ставших не идейными борцами за свободу, а грабителями и бандитами».
Монархисты обрушивались на Колчака за то, что он не ведет войска на Москву и не расстреливает эсеров с меньшевиками.
Кадровые военные во главе с генералом Бодыревым требовали обуздания казачества, которое приказам главного штаба армии не подчинялось.
«… В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань…»
И тогда-то молодой американский офицер отправился из Владивостока в Иркутск, к Колчаку, с которым познакомился еще в Америке, на лекции, читанной адмиралом для молодых военных. Цель его поездки была по-американски прагматична: помочь замечательному полярному исследователю, ставшему верховным правителем, скорректировать его линию в пользу уравновешенной западной демократии. Не успел: Колчака расстреляли большевики. Вернулся во Владивосток, поняв, что страна эта — загадочный сфинкс, мистериозна и алогична…
… Имя молодого американского офицера было Джексон Роджер Тэйт.
… Отложив справку, Берия понял: отмщение теперь не просто возможно, но и угодно.
Его не волновало, что Тэйт не успел к Колчаку, это детали, главное — он хотел помочь адмиралу, злейшему врагу Советов, остальное не имеет никакого значения.
Берия понимал, что если следовать логике, то Сталин должен был бы поручить ему арестовать Черчилля еще в сорок втором, во время первого визита сэра Уинни в Россию, — кто, как не он, был мозгом и сердцем самой идеи интервенции в красную Россию?! Однако же Сталин обменивался с Черчиллем дружескими рукопожатиями и поднимал тосты за здоровье выдающегося лидера антигитлеровской коалиции, боевого союзника Советов в их совместном сражении против гитлеризма.
Однако что позволено Юпитеру, то не позволено быку. Что мог политик, то было недопустимо для простого капитана. С политиками порою подписывают неожиданные, парадоксальные соглашения, капитанов — высылают из страны.
Тэйт оказался первым среди союзников, выдворенным из России в сорок восемь часов: ни Аверелл Гарриман, ни руководитель американской военной миссии не решились вступиться за него — значит, доводы Наркомата иностранных дел, подготовленные службой Берии, оказались такими, что не позволили янки встать на защиту своего сотрудника.
В Вашингтоне Тэйт бросился за помощью в Пентагон, генералы отводили глаза, похлопывали по плечу, советовали надеяться на лучшее; в конце концов отправили на флот, поближе к Японии, — дали командовать кораблем, никакой связи с сушей или, хуже того, переписки с Москвой: «нельзя дразнить дядюшку Джо».
Выдворили его в тот день, когда Федорову отправили на гастроли в Крым и на Кавказ. Они даже не смогли попрощаться.
Через два года он получил от нее письмо, переправленное кем-то из Копенгагена: «Я не хочу ничего знать о вас более. У меня своя семья, прощайте, я теперь наконец счастлива».
Слова были написаны ее рукой — Либачев настриг из показаний, которые несчастная давала во внутренней Лубянской тюрьме совершенно по другим поводам.
… Сорокин не знал подробностей, которые накопали по Колчаку и Тэйту для Берии, но он умел манипулировать словом: лишь однажды Абакумов сказал ему и Либачеву с Бакаренкой: