— Бойцы в общине, кстати, были плохие, только животы друг другу вспарывать и годились. Зачем вы их так? Сжигать людей, даже не вполне нормальных — это изуверство, тут я не могу с вами не согласиться. Однако вы не ответили на мой вопрос, seсor. Вам не кажется, что я вправе рассчитывать на более серьезное к себе отношение?
На все вопросы я ответил, только мерзавец этого не услышал. Выход, лихорадочно думаю я, где же выход?
— Ohla! Хорошо, скажу сам, — возвышает он голос. — Итак, кто я? Я тот, кто по вашей вине вынужден перейти на нелегальное положение.
Ах, он, оказывается, еще и любитель дешевых мелодрам. Страшный тип. Выдержав театральную паузу, полковник вопрошает:
— Каков же вывод, коллега?
— Вместо «Семи пещер» вам теперь придется прятаться в Театре Строительства Души, — наивно предполагаю я.
— Да, это большое неудобство, — невозмутимо соглашается он. — Вывод таков, что вы мне должны. Форму оплаты вашего долга нам и нужно сегодня обсудить.
Да где же, черт побери, выход, сержусь я. Должен же быть выход! Я в бешенстве, но даже это не помогает мне хотя бы пальцем шевельнуть. Хитроумная Рэй, содрав со своего героя шлем, отправляла его в руки правосудия, чтоб остался герой цел и невредим, — и чем кончилось? Не страшно, что их хваленое правосудие обычно красуется в ядовитом зеленом галстуке, пусть! Я бы сам надел такой же, лишь бы не сидеть сейчас в кресле второго пилота. Какой из меня пилот, девочка, я всего лишь системотехник. А пытаться перехитрить всех сразу, включая демона случайности — пустое дело, девочка.
— Вы хорошо спрятали машинку? — буднично спрашивает дон Мигель. — Можете не отвечать, времени у нас много. Вы ведь нашли и собрали ее, не правда ли? Рыжий дьявол весь город перетряс, но все без толку.
Капли, падающие из питьевого бачка, ужасно раздражают. Тюк-тюк-тюк. Сил нет терпеть: капли не воду в кружке долбят, а мозг мой. Есть ли выход? Нет-нет-нет, долбит бачок… Не может быть, чтобы выхода не было, не бывает так. Полковник Ангуло ждет, когда я проснусь, тянет время. А ведь я уже проснулся, и вот-вот он это поймет. Я уже в норме, уже спокойно различаю, к примеру, цвет обоев в этом убогом помещении. Белые здесь обои, больничные, какие же еще. Опередить преступника, перехватить инициативу, переиграть на переговорах — учебник прикладной психологии, главы пять и шесть…
— Я готов к сотрудничеству, — выдавливаю я, ненавидя себя.
Я бы даже в вегетарианцы записался, лишь бы не впитывать в себя этот жирный наваристый голос.
— А вот развязывать вас пока нельзя, — с явным сочувствием отвечает преступник. — Вы раскроите мне череп, и конец сотрудничеству. Сначала мы — угадайте, что? Изучим ваши рефлексы, чтобы никаких сюрпризов, никаких самосожжений…
На столе появляется плоский чемоданчик. Дон Мигель опытными руками отщелкивает крышку и раскручивает щупы. Сейчас он узнает, что рефлексы у меня в порядке, а потом он узнает, кому я сдал на хранение внеземную машинку желаний, и на этом история прекрасного нового мира прервется. А также история отдельно взятого Жилова. Лучевая «отвертка» подпрыгивает от нетерпения в складках пиджака. Выхода нет. А ведь он и Дим Димыча не пощадит, этот культурный маньяк, с ужасом понимаю я, зачем ему свидетель?
— У меня нет выхода, — говорит он, будто мысли мои читает. — Так просто мне из страны не выбраться, наш с вами рыжий дьявол все предусмотрел. Одна надежда на метажмурь. Санта-Мария, пошли мне чудо… верни мне метажмурь… — С каждым словом он все более и более возбуждается.
«И мне чуда, и мне!» — молю я непонятно кого.
Но почему «верни», отмечаю я краем сознания…
Рука палача внезапно замирает на полпути. Потом роняет щуп и хватается за радиоселектор. Из капсулы несется экспрессивный бубнеж, громкий, но совершенно неразборчивый, и полковник Ангуло, бессмысленно глядя на привязанное к креслу тело, — на мое, собственно, тело, — неистово шипит:
— Vaya… Как они меня нашли?
А потом он роняет звуковоспроизводящую капсулу.
Дверь в комнату — за моей спиной. Я ее не вижу, зато отлично слышу: там, за дверью — топот, короткие вопли, характерные хлопки. И сразу тихо. Спокойный голос просит:
— Ангуло, откройте.
Нет, отнюдь не голос Санта-Марии, зря мы надеялись. Это голос Инны Старшего, Дуче. Мой бывший начальник второй раз в этой жизни спасает меня…
— Эй, Ангуло, ваши наемники нейтрализованы. Откройте.
Полковник подбегает к окну, лезет на подоконник, панически глядя вниз, но прыгнуть так и не решается. «Demonios», — стонет он… Тут и дверь вышибают. Это вам не твердыня московского Дома Писателя, это всего лишь «ложа фантастики» в провинциальном театре абсурда.
— Арестовать, — брезгливо распоряжается Инна.
Толстый, ворчливый, обидчивый старик — как же рад я тебя видеть! Его свита распределяется по комнате; сильные руки, схватив дона Мигеля за косичку, снимают его с подоконника, бросают об пол, обыскивают, снова поднимают, уводят под локотки прочь, и тот послушно двигает ногами, сохраняя достоинство на восковом от ужаса лице. Мой спаситель молча наблюдает. Его всегдашние очки ничего не выражают. И радости, этой секундной моей слабости — нет больше; радость сменяется пониманием новой ситуации.
Из одного плена — в другой.
Мой бывший шеф обращает наконец на меня внимание, молвивши кратко:
— Угораздило тебя, Жилов.
Разум наполняется силой. Хочу домой! Посторонись, учебник прикладной психологии, — нужные слова приходят сами собой:
— Шеф! Почему вас зовут Инной? Зачем мужчине представляться женским именем, даже если оно — всего лишь сокращение? А зачем женщине примеривать на себя мужские имена? Эта загадка всегда меня занимала. Тяга к изменению пола, заложенная в каждом нормальном человеке, может принимать самые причудливые формы, но ваш случай — что-то другое. Тем более, что Инна — это исторически мужское имя, которое только в славянской традиции стало женским. Полные ваши данные, помнится, никто в отделе не знал. Мне рассказывали, что вы отбросили первое свое имя уже в двенадцать лет, когда выбрали себе второе…
— Что ты мелешь! — взрывается он.
Мне удается пустить слезу, всего одну, но этого достаточно.
— Я правду говорю, — скулю я, сведя глаза к переносице. — Зачем кричать? Упитанный итальянский мальчик со скверным характером любил командовать, за что друзья прозвали его «дуче». А папе с мамой, которые были еще норовистее, он очень не любил подчиняться. Нездоровая обстановка в семье и сформировала в малыше чувство протеста, проявившееся в форме ненависти к тому имени, которое дали ему родители. Редкая, противоестественная для католической Италии ситуация…
Теперь я смотрю в потолок, скосив глаза, насколько возможно. А Инна смотрит на чемоданчик со щупами и озабоченно морщит лоб. Кажется, он все понял.
— Очистите его от этой дряни, — командует он, указывая на клейкие нити, превратившие мое тело в неподвижный кокон. После чего говорит куда-то себе в рукав: