Что это на его щеках? Неужели слезы? Он отнимает руку от лица. Перчатка влажная. Крепись. Помни, ты супермен. Он расправляет плечи. Понимает, что сумеет это сделать.
А что будет потом… когда ее не станет? Ведь ему будет ее так не хватать.
Не печалься, ты всегда сможешь найти другую музу.
Чарлин Кент сунула паспорт, билет на самолет и программу Венецианского бьеннале в блестящий файлофакс [49] в кожаном переплете, потом открыла стенной шкаф. Это действие всегда ее успокаивало, потому что рассматривать содержимое было подлинным наслаждением.
Двадцать полок, расположенных от пола до потолка. На каждой восемь пар обуви. Замшевой, из крокодиловой кожи, змеиной, лакированной. Туфли-лодочки, на низких каблуках, на высоких. Модные, роскошные, повседневные, спортивные, элегантные. С пряжками, бантиками, застежками, шнурками. Между двумя полками расстояние сделано побольше. Они для ботинок и сапог. Все подобрано по цвету. Белые с бежевыми, бежевые с желтовато-коричневыми, желтовато-коричневые с коричневыми, коричневые с рыжеватыми, рыжеватые с оранжевыми, оранжевые с красными. Три полки полностью отданы черным.
Чарли сладострастно вздохнула и принялась за дело. Для поездки в Венецию, где она должна будет провести двое с половиной суток, Чарли выбрала девять пар обуви. Каждую уложила в замшевый пакет и аккуратно поместила в чемодане между одеждой. Подумала и добавила еще сексуальную розовую ночную рубашку.
На совете Музея другого искусства практически никто не возражал, чтобы оплатить расходы Уилли. Его оформили сопровождающим Чарли. Правильно. Морти Бернстайну, президенту совета и коллекционеру работ Уилли, эта идея очень понравилась. Он думает, что получит что-нибудь из его новых картин. Как бы не так. Чарли уже обо всем позаботилась, так что Морти придется наклониться и поцеловать ее в зад.
Она улыбнулась и посмотрела на картину в раме, подарок Уилли, висящую над кроватью рядом с другими работами, тоже подарками многообещающих художников. Все должно сработать прекрасно.
Чарли вовсе не собиралась всю жизнь сидеть в Музее другого искусства. Она уже встречалась с несколькими членами совета Музея современного искусства и дала понять, что знает, как достойно вывести их музей в XXI век. На это, разумеется, не способен зануда Рафаэль Перес или чистоплюй Скайлер Миллс. Нет уж, место директора музея будет за ней.
Она посмотрела на полки. Может быть, захватить еще одну пару? Туфли-лодочки от Шанель, голубые с белым, которые Чарли в Нью-Йорке надевала всего два раза. А в Венеции они будут то, что надо.
Рафаэль Перес сунул в небольшую кожаную дорожную сумку четыре пары шортов «Перри Эллис». Сумка стояла на диване, а на стене рядом висел освещенный специальной лампой плакат, посвященный его первой выставке в Музее современного искусства «Красота тела. Пищевые расстройства в искусстве». Рафаэль вспомнил женщин, вставляющих себе пальцы в рот, чтобы вызвать рвоту, блюющих, делающих себе клизму, и улыбнулся.
Он знал, что в Венеции будет много работы. Нужно побывать на важных приемах, поболтать с полезными людьми, пообщаться со стервой Чарлин Кент, постараться не замечать старшего хранителя музея Скайлера Миллса. На бьеннале приедут масса музейных работников и коллекционеров.
Рафаэль выдвинул верхний ящик гардероба, в котором царил полнейший беспорядок, и выбрал два носовых платка — голубой шелковый, самый любимый, и с пестрым рисунком, — которые сунул рядом с шортами. Директор Музея современного искусства. Да, на эту должность он вполне мог рассчитывать. Сейчас, когда Эми Шварц уходит на пенсию, а Билла Пруитта нет.
После недолгих раздумий Уилли все-таки решил, что возьмет с собой кожаный пиджак. Если в Венеции будет жарко, его всегда можно снять. Он положил в рюкзак две белые рубашки и одну черную, которую подарила Элена в честь его первой выставки. Туда же отправил плеер с семью компакт-дисками, а также нижнее белье и туалетные принадлежности. Подумал, не положить ли флакон дорогого английского одеколона, который месяц назад подарила Кейт. Отвинтил крышечку, вылил немного на ладонь, промокнул щеки. Аромат легкий, свежий, цитрусовый. У Кейт превосходный вкус.
Уилли бросил взгляд на картину, над которой сейчас работал. Ею восхищался Дартон Вашингтон, даже намекал, что не прочь купить. И было это всего несколько недель назад. Уилли старался ни о чем не вспоминать — ни о гибели Дартона, ни о том, как он тогда разозлился. Но если бы только этим все и ограничивалось.
Уилли сунул в рюкзак несколько пар носков. Он тогда разозлился, потому что чувствовал свою вину. Он обманул Кейт. Дал брату Генри денег, чтобы тот залег на дно. Вот в чем все дело. Уилли потянулся за телефоном. Нужно позвонить Кейт. Ей пришлось несладко. Может быть, даже тяжелее, чем ему. Он взял трубку в руки и… не решился.
Интересно, она по мне скучает? Так же, как я по ней? Хорошо, что подвернулся случай уехать на несколько дней. Он сунул в рюкзак черный кожаный пояс. И вдруг перед глазами возникло видение. Причем так быстро, что Уилли дернулся назад. То же самое, что и тогда, в последний раз, в машине. Кейт барахтается в воде, тонет. Но на этот раз Уилли тоже там присутствует. Но не барахтается, не сопротивляется. Он вообще не двигается.
Уилли попробовал открыть глаза, прогнать видение, но снова: темная вода, он и Кейт.
Потом все прошло.
Браун барабанил пальцами по краю стола. Мид шумно втягивал в себя воздух. Митч Фриман, обычно такой спокойный, теперь громко вздыхал, а в перерыве щелкал суставами пальцев. Слаттери жевала резинку, громко выдувая пузыри.
Кейт подняла голову.
— Морин, пожалуйста, перестань издавать этот противный шум.
— Я? — Слаттери тут же выплюнула жвачку в урну.
Вся группа сгрудилась над последним опусом Живописца смерти. Он заставил их ждать. Но не долго.
— Ладно, давайте обсудим.
Кейт еще раз посмотрела на репродукцию. На картине был изображен мужчина, привязанный к античной колонне. Его тело пронзали более десяти стрел, а рядом с его лицом было наклеено лицо Кейт.
— «Святой Себастьян», — сказала она. — Кисти Андреа Мантенья, итальянского художника пятнадцатого века.
— А зачем твое лицо? — спросила Слаттери.
— Это вырезка из «Нью-Йорк тайме», — проговорил Браун. — Снимок сделан во время благотворительного вечера.
Кейт этого ждала. Ждала, когда же Живописец смерти доберется до нее. Это было неизбежно. Она чувствовала, как он подбирается все ближе и ближе. И вот…
— Я завершаю его композицию, — промолвила она. — Ему не хватало только искусствоведа.
— Но вы много больше, чем просто искусствовед, — заметил Фриман. — Вы — его стимул.
Его стимул. Эти два слова долго звучали в голове Кейт, пока она перемещала лупу по репродукции.