Совещание, если его можно так назвать — оно было похоже на экзекуцию, — закончилось внезапно, как и началось. Дойдя до конца списка и пообещав опрошенным «скорую разборку», Берия встал и, опять не говоря ни слова, исчез за дверью. Его помощник предложил нам разойтись.
Никаких дополнительных разъяснений к увиденному и услышанному не последовало. Мы были ошеломлены. Просто не верилось, что все это произошло наяву. Для чего было разыгрывать это действо? Почему Берия решил подвергнуть опытных разведчиков такой «публичной казни»? Для их устрашения?
Мы терялись в догадках, но в конце концов склонились к тому, что эта демонстрация была задумана, чтобы преподать урок нам, молодым: будьте, мол, послушным инструментом в руках руководства НКВД и не думайте, что пребывание за границей укроет кого-либо от недреманного ока Центра».
Далее произошло нечто невероятное: трех часов разведки — Василия Зарубина, Исхака Ахмерова и Михаила Григорьева назначили к двадцатипятилетнему Виталию Павлову, ни разу в жизни не выезжавшему за границу… стажерами!
«Но приказ есть приказ, — продолжает Павлов. — Я попросил всех троих пройти ко мне, чтобы обсудить положение. У меня хватило ума, чтобы сообразить: никакой я для них не руководитель. Так честно им и признался. Конечно, для видимости надо будет соблюдать субординацию: на Лубянке было немало глаз и ушей, и кто-нибудь обязательно сообщил бы начальству, если бы я не выполнил указания. Я сказал, что не собираюсь руководить ими, а хочу набраться у них разведывательного ума-разума».
В конечном итоге все утряслось. Почти все. Сама обстановка вынудила Берию вернуть немногих уцелевших профессионалов на ответственную работу за рубежом. Так и произошло, скажем, с теми же Зарубиным и Ахмеровым. Павел Журавлев удержался в должности начальника немецкого отделения разведки.
Тот грубый, даже хамский ледяной душ, которым новый нарком окатил вызванных к нему, незаслуженное понижение в должности, сделанное на людях, было на самом деле зловещей игрой, спектаклем, своего рода проверкой на лояльность. Новый нарком сразу дал понять личному составу разведки, кто теперь хозяин на Лубянке. Но фарс в любой момент мог обернуться и трагедией. Вот это даже самые тугоумные поняли должным образом.
Автор намеренно подчеркнул, что утряслось почти все… Потому что единственный, прилюдно вызванный «на ковер» — Александр Коротков был не понижен в должности (по штатному расписанию он числился старшим оперуполномоченным), или звании, а вообще уволен из системы органов государственной безопасности.
Трудно сказать сегодня, чем он тогда не угодил наркому, который до того его и в глаза не видел. Его достойное выступление в свою защиту было не более резким, чем таковое, скажем, Зарубина или Ахмерова. Известно одно: даже в приступе ярости Берия никогда не позволял эмоциям брать верх над холодным рассудком. Вызывая «на ковер», он внимательно изучал дело каждого из них, а память у него была отменная. За душой Короткова с точки зрения наркома было одно «компрометирующее» обстоятельство: тот до осени 1936 года работал «в поле» под началом дезертировавшего недавно на Запад Орлова-Никольского — «Шведа». Одного этого хватало уже не для увольнения, но и расстрела помощника «предателя». Но на все, связанное с именем Орлова, было наложено строжайшее табу самим Сталиным. Словно и в помине такого сотрудника не существовало, и табу это просуществовало десятилетия, пережив девятерых руководителей органов государственной безопасности.
Однако, как поется в популярной песне: «Кто ищет, то всегда найдет». И нашли. Выяснилось, что на работу в ОГПУ девятнадцатилетнего Короткова приняли всего-то навсего лифтовым хозяйственного управления — по рекомендации Вениамина Герсона, некогда помощника управляющего делами ОГПУ и одновременно личного секретаря вначале Дзержинского (это в расчет не принималось), а затем Ягоды (это уже было «преступлением»). В то время майор госбезопасности Герсон был изобличен как «враг народа» и арестован [40] .
Обвинение в адрес Короткова было совершенно абсурдным. В числе тогдашних сотрудников НКВД не числилось, пожалуй, ни одного, кто в той или иной степени не был бы связан с «установленным врагом народа» из числа своих бывших начальников и сослуживцев. Даже только что зачисленные в кадры новобранцы — одни были рекомендованы в НКВД «изобличенными» секретарями райкомов партии, другие — учились у арестованных и расстрелянных преподавателей специальных школ.
Как бы то ни было, но Коротков был из разведки изгнан. Так же стремительно, как в нее и вознесся. А дальше произошло неслыханное.
Как правило, сотрудники НКВД, уволенные со службы до наступления пенсионного возраста (таковых почти что и не было), старались как можно быстрее уйти в тень, устроиться на какую-нибудь неприметную должность, а если имелась возможность, то вообще покинуть Москву. Подальше от греха. Знали, что часто за такими уволенными месяца через три-четыре ночью «приходили в сапогах».
Коротков поступил с точностью наоборот. Некоторые друзья и близкие посчитали даже, что он просто сошел с ума. Он обжаловал решение наркома в письме на имя того же самого наркома! Не только отверг все, как ему казалось, возможные мотивы увольнения, но по сути (по форме, разумеется, вежливо) потребовал восстановить на службе в разведке.
О степени изумления Берии можно только догадываться.
Почему Коротков решился на такой шаг, если, конечно, отбросить версию о кратковременном умопомешательстве? Люди, знавшие Александра Михайловича, отмечали в числе его достоинств (недостатков тоже хватало) личную смелость, прямоту, решительность, силу воли. Это все хорошо. Но при этом, по мнению автора, упускается одно чрезвычайно важное, опять же по его мнению, обстоятельство (возможно, это суждение кому-то покажется и спорным). А именно: за годы работы на Западе у Короткова выработалась свойственная европейцам и почти тогда неведомая советским людям независимость суждений и поведения. Да и сама работа нелегала, оторванного от «аппарата» с его иерархией, каждодневными указаниями, распоряжениями, «втыками» бесчисленного начальства, способствует выработке у разведчика таких качеств, как самостоятельность, умение без подсказок принимать решения, готовность в любой момент при надобности идти на риск.
Приводим это письмо, о котором (слухами земля полнится!) долгие годы в НКВД ходили легенды. Кое-кто даже вообще сомневался в его существовании: «Такого не может быть, потому что не может быть никогда)».
«Народному Комиссару Внутренних Дел Союза ССР
т. Берия
Короткова А. М.
быв. с-ка 5-го отд. Г.У.Г.Б. НКВД.
8.1.1939 г. мне было объявлено об моем увольнении из органов. Так как в течение десятилетней работы в органах я старался все свои силы и знания отдавать на пользу нашей партии, не чувствую за собой какой-либо вины перед партией и не был чем-либо замаран на чекистской и общественной работе, думаю, что не заслужил этого увольнения.