В органах я начал работать в 1928 г. лифтовым, год проработал делопроизводителем в 5 от. ГУГБ, а в 1930 г. был назначен пом. уполномоченного.
В 1933 г. был послан во Францию в подполье, выполнял там задания резидента по слежке за сотрудниками французского военного министерства и установлению их адресов, работал с двумя агентами.
В 1936 г. был вновь послан за границу — в Германию для работы по технической разведке и думаю, что несмотря на весьма тяжелые условия работы, мне удалось кое-что сделать полезного для партии и родины, и доказательства этому можно найти в делах 5-го отдела.
В декабре 1937 г. мне было предложено выехать в подполье во Францию для руководства группой, созданной для ликвидации ряда предателей, оставшихся за границей.
В марте 1938 г. моя группа ликвидировала «Жулика» в июле «Кустаря» и я руководил непосредственным выполнением операций и выполнял самую черную, неприятную и опасную работу.
Я считал, что шел на полезное для партии дело и потому ни минуты не колебался подвергнуть себя риску поплатиться за это каторгой или виселицей. А то, что это, в случае провала, было бы именно так, у меня есть все основания думать, т. к. хотя я вероятно и продавался разоблаченными ныне врагами народа, сам однако не продавался, и у меня не было ни намерений, ни желаний, ни причин для этого.
За границей я в общей сложности пробыл 4 года, из них 2 1/2 года в подполье. Находясь за границей, изучил в совершенстве немецкий язык и неплохо французский. Изучил также и некоторые страны, в которых бывал, обычаи и нравы их народов.
Ехал за границу только из-за желания принести своей работой там пользу и думаю, что не один знающий меня человек может подтвердить, что я не барахольщик, и что меня не прельщало заграничное житье.
По общественной линии я неоднократно избирался секретарем комсомольской организации отдела или работал с пионерами и неплохо показал себя на работе.
Что касается моей жены, то несмотря на наличие у нее родственников за границей, на ее долгое проживание там, несмотря на компрометирующие материалы против ее умершего в 1936 г. отца, я полностью уверен в ее преданности партии и могу нести за нее любую ответственность. К тому же она неплохо показала себя как работница в отделе и в комсомольской организации.
Я отлично понимаю необходимость профилактических мер, но поскольку проводится индивидуальный подход, то выходит, что я заслужил такого недоверия, которое обусловливает мое увольнение из органов. В то же время я не знаю за собой проступков, могущих быть причиной отнятия у меня чести работать в органах. Очутиться в таком положении беспредельно тяжело и обидно.
Прошу Вас пересмотреть решение о моем увольнении.
Коротков. 9.I.1939 г.»
«Ну и что тут особенного?» — может спросить, пожав плечами, иной читатель, смутно представляющий себе реалии тех лет. Особенного, как раз, много (не говоря уже, повторяю, о самом факте подачи такого письма).
Прежде всего, легко заметить, что в достаточно пространном письме ни разу не упоминается Сталин. Ни единого шаманского заклинания с вплетением имени вождя. А между тем о существовании чекиста Короткова Сталин знал. Дело в том, что, как правило, вождь, читая спецсообщения НКВД, никогда не интересовался фамилиями оперработников или источниками информации. Мог спросить только о степени надежности представленных данных. Но он почти всегда знал, кому поручена ликвидация той или иной враждебной ему фигуры хотя бы потому, что ни одна подобная операция не могла быть проведена без его прямого приказа. Всегда устного. Без следов на бумаге.
Коротков это прекрасно знал и потому поступил мудро, не упомянув фамилию «Самого».
Он лишь повторяет несколько раз о своей преданности партии и Родине. А это, согласитесь, совсем иное дело, чем заверение в преданности лично вождю. К слову сказать, для честного, искреннего коммуниста, а таких в ВКП(б) — КПСС всегда было большинство, преданность партии была синонимом преданности именно Отечеству и народу.
Далее. По тогдашним неписаным правилам, сотрудник любого ведомства, подвергнувшийся подобному избиению (если только дело не дошло до ареста), обязан был непременно признать свои ошибки и заблуждения, горько покаяться (желательно публично, или в печати), заверить руководство, собрание, коллектив, что теперь он все осознал, что готов искупить свою вину даже ценой собственной жизни, что просит посему доверить ему самое опасное задание, и он докажет…
Но ничего подобного в письме нет и в помине! Коротков ни в чем не раскаивается и никакой вины за собой не признает! Он с порога отвергает все обвинения в свой адрес, даже возможные ошибки и упущения (хотя, возможно, такие и были). Он просит — это вежливая форма требования — наркома пересмотреть свое решение, как незаслуженное и обидное. Более того, он отваживается взять под защиту и ответственность свою жену, хотя в ее биографии имелись такие компрометирующие факты, как некие прегрешения по партийной линии покойного отца, долгое пребывание за границей (пускай и подростком, с родителями).
Иной читатель снова недоуменно пожмет плечами: общеизвестно, дескать, что в адрес Сталина, Молотова, Калинина, того же Берии поступали десятки, если не сотни тысяч отчаянных писем, взывающих к справедливости и милосердию невинно репрессированных. Но то писали люди либо уже арестованные, либо осужденные, которым терять было нечего. Коротков же писал, пребывая на свободе. Ему бы радоваться, что легко отделался, и не высовываться… А он высунулся, говоря современным языком, подставился. И выиграл! Потому и поныне ветераны разведки и контрразведки, до которых докатилась спустя много лет та давняя история, только покачивают недоуменно седыми головами. Надо же…
Тут следует учесть некоторые моменты. До последнего времени о Лаврентии Берии писали исключительно в черных тонах. Ему отказывали даже в его сильных качествах, не связанных впрямую с моральным обликом, цинизмом, жестокостью, равнодушием к людским судьбам и тому подобным. Между тем, Берия был гораздо умнее своих предшественников Ягоды и, тем более, Ежова (признаем, что и преемников тоже), обладал сильной волей, недюжинными организаторскими способностями (последнее особенно ярко проявилось позднее, когда он руководил «атомными делами»), умел быстро ориентироваться в обстановке, схватывать суть проблемы и принимать оптимальное решение. Причем, вполне самостоятельно, соблюдая, разумеется, должный пиетет по отношению к Сталину. Этого качества были начисто лишены почти все тогдашние, оставшиеся в живых сподвижники вождя. Наконец, Берия был профессионалом-чекистом, прекрасно разбирался в тонкостях и разведывательной, и контрразведывательной работы.
Получив письмо Короткова, нарком не отбросил его в корзинку для бумаг, не вернул помощнику с указанием похоронить в архиве, а оставил до поры до времени у себя. Спешить ему было некуда и незачем.
Какой-то рядовой, в сущности, сотрудник, никогда не имевший связей ни с какой оппозицией, уже с опытом работы за рубежом и с легальных, и с нелегальных позиций, успешно проверенный при выполнении и весьма деликатного свойства заданий, ему, наркому, угрожать своим существованием, конечно, не мог. А квалифицированных работников в разведке, тем более, пригодных для использования по набиравшей все большее значение немецкой линии, не хватало катастрофически.