Улу Бег уже стал знатоком такой жизни и мест, которых она требовала. В отелях было полно стариков с потухшими глазами. Они брызгали слюной и воняли спиртным. Эта Америка не пахла властью и богатством, это было негостеприимное место, ничем не отличающееся от трущоб любой другой страны, в особенности для одиноких людей с проблемами: без денег, без дома, без работы. Ненависть била через край. Эти мужчины без женщин жили и питались своей ненавистью. Они ненавидели черных – которые отвечали им тем же, ненавидели «иных» – загадочный остаток человечества, который они не в состоянии были понять, но который, похоже, обладал необходимыми навыками для того, чтобы неплохо жить. Они ненавидели детей, у которых было будущее, и ненавидели женщин – за то, что те не желали с ними встречаться; они ненавидели друг друга и ненавидели самих себя.
И все же, по-видимому, они не замечали Улу Бега, а если и замечали, то из-за того, что он не подпадал ни под одну категорию, не могли его ненавидеть. Они его игнорировали.
«ПЛАСТИЧЕСКИЙ ХИРУРГ, СДЕЛАВШИЙ НЕКАЧЕСТВЕННУЮ ГРУДЬ, ПРЕДСТАЛ ПЕРЕД СУДОМ».
«Я УБИЛА СВОЕГО РЕБЕНКА, ПРИЗНАЕТСЯ МАТЬ МЛАДЕНЦА, УМЕРШЕГО В КОЛЫБЕЛИ».
«МЕКСИКАНСКИЕ ВРАЧИ ОТКРЫЛИ НОВОЕ ЛЕКАРСТВО ОТ РАКА».
Они были правы. Они не могли подготовить его к Америке. Ничто не могло бы подготовить его. Его подготовили ко многому, но не к этой ненависти. Он словно никогда и не покидал опасных улиц, наводненных оружием гор, охваченного огнем перестрелок Ближнего Востока. Здесь тоже шла война. Старики в отелях, насквозь пропахших дезинфекцией и кишащих клопами, которые кусали тебя по ночам – как дома. Чернокожие, угрожающе кучкующиеся на углах улиц – как молодые бандиты-ханафи в суннитской зоне. Одинокие старые негры, которые передвигались так медленно, как будто заметили поджидающую их в конце квартала смерть. Женщины, одновременно соблазнительные и враждебные. Неужели все они шлюхи? Раскрашенные, в точности как багдадские проститутки, тычущие тебе в глаза своими бедрами, грудями и пухлыми губами. И все же от них веяло каким-то колючим страхом. Но хуже всех были белые.
Хозяева мира? Властелины, императоры? Покорители Луны?
Никогда еще он не видел таких угрюмых и слабых властелинов. Бесславие хуже смерти, говорили у курдов. Курдистан или смерть, говорили у курдов. Жизнь проходит, слава остается, говорили у курдов.
Ни один американец не мог бы сказать ничего подобного. Америка – гибнущая Оттоманская империя, Византия, такая же алчная, такая же бессильная. А ее жители ничем не лучше погрязших в грехах турок прошлого.
Американцы истекали потом, такие они были жирные. На своих собственных улицах они казались не хозяевами, а съемщиками, взявшими их в аренду за баснословную плату. Бог ничего не готовит для них, потому что Бог их не видит.
Или, может быть, все дело было в погоде, или в городе. Как бы то ни было, в городах, которые он проезжал, воздух казался сизым – сизым от курящихся дымков, от поднимающегося пара, сизым от ночных отсветов огромных ламп, сизым от ненависти. В любой миг он грозил разлететься на куски, и тогда эти группировки начнут на улицах охоту друг на друга. Бейрут, Багдад, Тегеран, Тебриз – все это случалось в его части мира сотни раз, ненависть бешено клокотала до тех пор, пока в один далеко не прекрасный день этот нарыв не прорывался и она не выплескивалась на мостовые. И здесь все будет точно так же. Вот о чем говорило все вокруг. А таких, как Джарди, ему что-то не попадалось.
Америка лишилась своих Джарди. Отвергла их, оттолкнула, изжила, изничтожила, предала анафеме по какой-то немыслимой причине.
В своем путешествии он не видел Джарди – того духа, который тогда, в горах, представлялся ему самой сутью Америки, а оказался, пожалуй, всего-навсего самой сутью Джарди. Джарди всегда подстегивал их.
Но Джарди их предал.
Джарди, Джарди. Почему?
Голова у него гудела. Измена Джарди была как насмешка.
Джарди, ты был мне братом. Джарди, я любил тебя. В тебе было благородство, Джарди, ты не мог так поступить.
Почему, Джарди? Кто завладел тобой, Джарди, кто отнял тебя от нас, кто натравил тебя на нас? Ты скорее умер бы, Джарди, чем предал нас?
Один раз ты подарил жизнь, Джарди. Ты подарил жизнь моему сыну, Апо. Зачем же ты потом отнял ее, брат мой?
– Литл-Рок, ребята. Городской автовокзал, осталось минут десять. Не забывайте свой багаж.
Пассажиры зашевелились.
Улу Бег выглянул в окно: еще один бездушный сизый город.
– Да уж, твою мать, самое время, – буркнул чернокожий сосед и перевернул очередную страницу газеты.
«ЧУДОДЕЙСТВЕННЫЕ ЭНЕРГЕТИЧЕСКИЕ ПИЛЮЛИ ВОЗРОЖДАЮТ ЖИЗНЕННЫЕ СИЛЫ».
«СТРЕЙЗАНД СЫГРАЕТ В ФИЛЬМЕ РЕДФОРДА».
«СОЕДИНЕННЫЕ ШТАТЫ ДОЛЖНЫ ПРОДЕМОНСТРИРОВАТЬ ВОЛЮ, ЗАЯВЛЯЕТ ДЖО ДАНЦИГ».
Тревитта не покидало ощущение, будто он присутствует на аудиенции у Линдона Джонсона. [20] Рослый старик, чья мумифицированная кожа никогда не потела, с кулачищами размером с хороший окорок, глазами как бритвы и неизменным пистолетом в кобуре, горячо ратующий за немногословную справедливость по-техасски: без лишних слов, огнем и мечом. Подобные личности, подобные образчики человеческого обаяния всегда были для Тревитта погибелью. Они завораживали его, и он утрачивал бдительность, а это было неразумно и опасно. Вернон Телл был инспектором пограничного патруля США, начальником погранпункта в Ногалесе, штат Аризона. Он пытался объяснить Тревитту с Биллом Спейтом, которые сидели у него в кабинете под сомнительной легендой следователей Бюро по контролю за продажей алкоголя, табачных напитков и огнестрельного оружия при Министерстве финансов, интересующихся незаконным применением автоматического оружия, как мало зацепок в деле об убийстве двух его подчиненных, совершенном одиннадцатого марта. На нем были гигантские очки с желтоватыми стеклами, а такой короткий ежик, как у него, Тревитт видел впервые в жизни.
Тревитт щурился от жары, пытаясь разложить все по полочкам. Очевидно, разговор достиг кульминации, поскольку и грузный старый пограничник, и Билл Спейт поднялись. Тревитт почувствовал, что положение выходит из-под контроля, и ощутил настоятельную потребность вновь вернуть себе верховенство, если оно вообще когда-нибудь у него было, – но против воли тоже встал, поддавшись стариковскому магнетизму Вернона Телла и желанию продемонстрировать этому зануде Спейту, что он не растерялся.
Старый офицер вдруг обернулся к нему и спросил:
– Был во Вьетнаме, сынок?
Тревитт вздрогнул и немедленно почувствовал себя как на экзамене.
– Нет, сэр, – ответил он.
– Ну, – сказал Телл, на чьей травянисто-зеленой униформе не образовалось ни складочки, несмотря на то, что кондиционер у него в кабинете не работал и Тревитт со Спейтом давным-давно испеклись в своих костюмах, – я потому спрашиваю, что ночами здесь, как во Вьетнаме.