Он махнул в сторону окна, за которым под ослепительным безоблачным небом простирался типичный пейзаж юго-запада – миля за милей низкорослая поросль, пустыня и горы, среди которых затесался случайный знак какой-то придорожной забегаловки.
– Они привозят пушки и дурь и, понятное дело, просто незаконно ломятся через границу. Летят самолетами, едут на джипах, идут пешком. Тут иной раз такое творится, что за голову впору хвататься.
– Уверен, работенка у вас нелегкая, – беспомощно сказал Тревитт.
– Идемте, – пригласил их Телл.
Он двинулся вперед по сверкающему коридору под взглядами многочисленных официальных портретов и провел их через зеленую двустворчатую дверь. За ней оказались ворота, которые старый полицейский проворно открыл. Они очутились еще в одном коридоре, и чем дальше они в него углублялись, тем сильнее становились духота и дискомфорт. По обеим сторонам тянулись пустые камеры, но у них была иная цель: в конце коридора в аккуратной конурке сидели двое пограничников в форме.
– Ну, как сегодня наш малыш? – осведомился Телл.
– Почти без изменений, сэр.
– Эти господа приехали с самого восточного побережья, чтобы поговорить с ним.
Открылась еще одна дверь, и за ней обнаружилась комнатка полутюремного типа, потайная каморка. В камере валялся на койке один-единственный парнишка-мексиканец, тощий и угрюмый.
– Вот наш улов, – сказал Телл. – Его зовут Гектор Мурильо. Ему шестнадцать лет, он из деревушки Хайтцо милях примерно в ста от Мехико. Кто-нибудь из вас говорит по-испански?
Тревитт и Спейт покачали головами.
– Мы считаем, что Гектор перешел границу вчера ночью. Остальные полегли в пустыне, вернулись на свою сторону или благополучно скрылись. Но по следам на месте преступления мы определили, что границу перешли по меньшей мере семеро. Один из них, тот, который стрелял, был в сапогах. Мы до сих пор пытаемся установить производителя.
– Ну и какую жалостную историю он рассказал? – отрывисто спросил Билл Спейт, утирая лицо промокшим платком.
Он посерел от жары, волосы обвисшими прядями липли ко лбу. В кабинете он был веселым и дружелюбным, но жара все-таки доконала и его.
– Как ни забавно, никакую. Нашли его, полумертвого от жажды и на грани помешательства, в горах, через неделю после перестрелки. Говорит, что ничего не помнит. Гектор! Como esta la memoria? [21]
– Esta nada.
Nada. Ничего.
Угрюмый парнишка взглянул на них с полным отсутствием интереса, потом повернулся и элегантно харкнул в жестянку из-под кофе, после чего уткнулся лицом в стену.
– Ох уж эти мексиканские ребятишки. Гвозди бы из них делать, – хмыкнул Телл. – Но если в нашем деле не случится какого-нибудь прорыва, ему светит обвинение в соучастии в убийстве первой степени по кодексу штата и нарушении гражданских прав двух моих ребят по федеральному кодексу.
– Господи, – ахнул Тревитт, – он ведь совсем ребенок! – И по яростному взгляду Спейта понял, что сделал ошибку.
– Они там, по ту сторону забора, взрослеют быстро.
– Мексиканские власти какую-нибудь помощь оказывают? – поинтересовался Спейт.
– Как обычно. Цветы вдовам и извинения. Ну, высадят двери в паре-тройке борделей в Ногалесе.
– Есть какие-нибудь соображения, кто мог их переправить?
– Мистер Спейт, в мексиканском Ногалесе найдется десятка два с лишним контор, которые переправляют товар – будь то нелегалы или наркотики – в Лос-Эстадос. И еще сотни одиночек, любителей, совместителей и вовсе случайных людей. Спросите у Гектора.
Но юный мексиканец даже не взглянул на них.
– В былые времена он бы у нас заговорил, как миленький, – сказал Телл. – Но нынче все изменилось.
Однако Тревитт, разглядывавший парнишку в кедах, синих джинсах и грязной футболке, этого мнения не разделял. Такого хоть месяц лупи, все равно ничего не выжмешь; крепкий орешек, гвозди можно делать, как выразился старый пограничник. Тревитт содрогнулся от ощущения тяжести на душе. Он пытался представить, что сделало этого парнишку таким отрешенным, пытался вообразить себе его детство в каких-нибудь мексиканских трущобах. Но его воображение не шло дальше избитых образов дебелых смуглых матрон, тортилий и людей, поголовно облаченных в белые одеяния мексиканских крестьян. И все же этот мальчишка его тронул.
– Ладно, мистер Телл, – сказал Спейт, – спасибо, что уделили нам время.
Наверное, ему хотелось поскорее вернуться в бар в мотеле, к своему рому с колой. Тревитт никогда еще не видел, чтобы человек пил столько рома с колой.
– Рано или поздно Гектор надумает побеседовать с нами, – пообещал начальник. – Я вам звякну.
– Как думаете, можно нам взглянуть на вашу картотеку контрабандистов и проводников? – попросил Спейт.
– Не вижу причин для отказа, – пожал плечами Телл.
Они развернулись и вышли, и Тревитт двинулся было следом. Но на него вдруг накатила острая жалость к этому ершистому храброму мальчишке, такому одинокому в американской тюрьме, в ожидании безрадостного будущего.
Парнишка поднялся и сидел на койке, разглядывая Тревитта. Его темно-карие глаза не выражали никаких чувств. Двое старых служак за стеной были увлечены непринужденной болтовней о добрых старых временах, о том, как все было в прошлом. Но Тревитт в камере задыхался под бременем настоящего, всего того, что происходило в этот самый миг. Ему отчаянно хотелось помочь мальчишке, как-то его утешить.
Надо было тебе идти в социальные работники, сказал он себе с отвращением. Этот маленький бандит перерезал бы тебе глотку за твои часы, будь у него такая возможность.
Но перед глазами у него встала картина: Гектор и его товарищи, под покровом ночи пробирающиеся в каком-нибудь грузовике или фургоне на пути к чему-то такому, что смутно казалось им лучшей долей. Должно быть, они несколько часов просидели бок о бок с курдом, с этим странным высоким человеком. Что они о нем думали?
Мальчишка смотрел на него холодным взглядом и, наверное, видел лишь очередного полицейского-гринго. Тревитт понимал, что снова допустил оплошность. Надо уходить, нечего ему здесь делать. Ему стало не по себе. Он развернулся, чтобы уйти – и тут его, словно по волшебству, озарила блестящая идея.
– Гектор, – сказал он.
Глаза мальчишки остались холодными, но впились в него. Где-то за стеной послышался громкий голос Спейта, и надзиратель с охранником расхохотались. Интересно, они заметили его отсутствие? Сердце у Тревитта гулко бухало.
Перед глазами у него встало лицо – оно реяло в воздухе, словно насмехаясь над ним. Это было лицо высокого светловолосого мужчины, широкоскулое, с горящими глазами и крупным носом. Он видел его на стене. Это был портрет, который их художник нарисовал по старой фотографии Улу Бега.