Снайпер отложил бинокль, подвинулся левее и скорчился позади винтовки, изо всех сил стараясь не пошевелить ее, не нарушить того единственного положения, которое давало ему шанс на успешный выстрел. Он извернулся немыслимым образом, слегка опершись на мешок с песком, в который упирался конец приклада. Его пальцы нащупали цевье, лицо приблизилось к окуляру прицела, ощущая прикосновение большого пальца к щеке.
Он взглянул в прицел и в первое мгновение не увидел ничего; впрочем, уже через секунду острота зрения вернулась.
Он смог разглядеть движение позади вала, там стояло несколько человек.
Это был невообразимо дальний выстрел, выстрел, на который не имел права ни один человек.
Ветер, температура воздуха, влажность, расстояние, освещение – все это говорило: ты не сможешь выполнить этот выстрел.
Но, несмотря ни на что, он почувствовал странную спокойную уверенность.
Все его терзания как ветром сдуло. Всем его существом теперь полностью завладело то, что всегда делало его лучшим из лучших. Он ощущал себя сильным и целеустремленным. Весь окружающий мир постепенно исчез. Он будто рассеялся или, напротив, весь собрался в светлый кружок перед его правым глазом. Тело само собой заняло идеальное положение: правая нога подалась еще чуть-чуть правее, чтобы придать телу нужную степень напряжения, заставить мышцу Adductor magnus сократиться, но не слишком; руки, сильные и твердые, взялись за винтовку, приклад плотно прижимается к плечу, никакого параллакса в прицеле – все совершенно безупречно. Он успокоил дыхание, выдохнув большую часть воздуха и оставив в легких лишь минимально необходимый запас кислорода.
«Теперь перекрестье», – подумал он.
Его зрение сфокусировалось на несуразной сетке устаревшего прицела, на острие кинжала, которое лишь чуть-чуть возвышалось над горизонтальной линией, делившей пополам светлый круг, и он чуть ли не с изумлением следил за тем, как над бруствером показался человек – словно призрак вырос из самой земли, – одетый в пестрый камуфляжный костюм, с раскрашенным лицом. Но даже с такого немыслимо далекого расстояния он смог распознать коллегу по своей редкой профессии.
Снайпер не приказывал себе стрелять: так делать нельзя. Нужно доверять своему мозгу, который проводит все расчеты своим нервам, которые передают собранную информацию взад и вперед по большим и малым сетям и ниткам, крошечному участку тела, находящемуся на первой фаланге указательного пальца – только этот палец, и ничто больше, имеет право чуть-чуть пошевелиться.
Винтовка выстрелила.
Время полета пули: целая секунда. Но пуля пролетит это расстояние гораздо раньше, чем звук.
Прицел дернулся, винтовка вскинула ствол, негромко и лениво щелкнула, выкинув гильзу и подав в патронник второй патрон, и легла на прежнее место; все это происходило как бы в замедленном темпе. Зеленый человек упал.
Снайпер знал, что второй будет двигаться быстро и, чтобы застрелить его, он должен совершить почти невозможное – выстрелить раньше, чем увидит свою жертву. Выстрелить, точно зная, что любовь заставит его двинуться вслед за своим партнером, просто выстрелить, зная, что пуля должна отправиться в свой путь даже раньше, чем этот человек решит, что ему делать.
Соларатов хорошо изучил этого человека.
Он выстрелил на долю секунды раньше, чем второй человек появился в поле зрения, вскинув руки в порыве отчаяния, и когда этот человек прыгнул вперед, пуля описала свою длинную параболу, поднялась вверх, вновь опустилась и в нижней точке своей траектории нашла человека, который только-только успел коснуться земли и качнуться к своему упавшему партнеру, нашла и сразила его.
Черные псы были повсюду. Они визгливо лаяли на него по ночам, не давая ему спать, они то и дело врывались в его сновидения, нарушая их своим адским шумом, они заставляли его просыпаться чуть свет с чувством раздражения, горечи и усталости.
Откуда брались эти сны? Может быть, они оставались от дурных старых времен? Или были всего лишь воплощением той меланхолии, которая привязывается к мужчине, когда он начинает понимать, что никогда уже не сможет стать таким, каким был прежде, до того, как ему стукнуло полсотни, что его тело, и зрение, и острота чувств, и упорство – все идет на убыль? Или они являлись порождением какой-то печали, гнездящейся в самых недрах его существа, печали, от которой невозможно укрыться?
Боб этого не знал. Единственное, что он знал, так это то, что, как обычно, пробудился с головной болью. Еще не наступил рассвет, но его жена Джулия уже ушла в конюшню и седлала лошадей. Она упорно цеплялась за свои привычки даже на протяжении его самого черного времени. Рано утром садись в седло, упорно трудись и никогда не жалуйся. Какая женщина! Как он любил ее! Как он нуждался в ней! Как плохо обращался с нею!
Его мучило похмелье, но это была лишь мечта о боли, сопровождающей запой. Он не прикасался к спиртному с 1985 года. И не нуждался в нем. Он потратил на пьянство почти полтора десятилетия, потерял свой первый брак, большую часть друзей, половину своих воспоминаний, несколько рабочих мест и большие перспективы; все это было смыто алкоголем.
Никакого спиртного. Он был способен на это. Каждый день был первым днем его оставшейся жизни.
«Боже мой, как же мне нужно выпить», – думал он сегодня, как, впрочем, и каждый день по утрам. Насколько же он хотел этого! Бурбон был его отравой, прекрасной и ласковой, он затягивал дымной завесой все плохое и показывал мир через сияющую пелену. С бурбоном он не чувствовал никакой боли, не испытывал никакого раскаяния, не знал никаких дурных мыслей – нужно было только выпить еще бурбона.
Бедро болело. Необъяснимо, но после того, как оно столько лет почти не давало о себе знать, оно снова начало болеть, и эта боль возвращалась снова и снова. Ему нужно было перестать пожирать ибупрофен, посетить врача и посоветоваться по этому поводу, но он, неизвестно почему, не мог заставить себя сделать это.
«У тебя снова боли, – опять скажет ему жена. – Я-то вижу. Ты не жалуешься, но лицо у тебя белое, как снег, ты с трудом ходишь и слишком уж часто вздыхаешь. Меня не обманешь. Тебе обязательно нужно кое с кем встретиться».
Он отвечал ей на эти слова так же, как отвечал в такие дни всем: кислой гримасой, яростным упрямством и мрачным уходом в состояние, которое она когда-то назвала стеной бобства, этакое сугубо личное убежище, в которое он скрывался от людей и куда не допускался никто, даже его жена и мать его единственного ребенка.
Боб долго стоял под душем, пытаясь согреться под струями горячей воды. Но легче ему от этого не стало. Когда он вышел, боль оставалась такой же сильной, как и прежде. Он открыл шкафчик с лекарствами, взял три или четыре таблетки ибупрофена и проглотил, не запивая. Это все бедро. Боль в нем была тупой, как от сильного ушиба кости она пульсировала, и ей отзывались боли во множестве других мест: и в коленях, и в голове, и в руках. За эти годы он был ранен столько раз, что все его тело покрывала паутина шрамов, которые говорили о том, что ему пришлось побывать во множестве передряг и при этом ему сопутствовало немалое везение.