— Мэм, — строго спрашивает меня неохватных размеров мулат, — что это?
Прежде я отвечала: «драг», наблюдая вытаращенные глаза персонала. После того, как друзья объяснили мне, что «драг» означает еще «наркотики», я стала говорить: «медисин». Персонал согласно кивает, аккуратно застегивает сумку. Верит на слово?
Вообще, именно в аэропортах, на процедуре проверки пассажиров, наглядно видишь столкновение того самого прекрасного американского «прайвиси» с необходимостью обыскать подозрительного субъекта. А поскольку чуть не каждое утро я летела из города А в город Б, то лично участвовала в этой процедуре. Как особо опасного пассажира меня отсылали в отдельный отсек, где покорно я разоблачалась: кроссовки, дорожный жилет, шарфик и все, что можно отцепить, открепить и отодрать. Затем босая, с раскинутыми руками, в позе распятого Иисуса становилась на резиновый коврик, и тут начиналось поистине удивительное представление:
— Мэм, — вежливо и строго сообщала очередная чернокожая дама в форме, — сейчас я коснусь вашей правой груди.
— О'кей…
— Мэм, сейчас я коснусь вашей левой груди.
— Валяй, — вздыхаю я по-русски.
— Мэм, сейчас я ощупаю вашу спину…
Каждый раз при этом я вспоминала ребят в израильском аэропорту, их странную на первый взгляд манеру задавать идиотские вопросы, внимательно следя за реакцией пассажира:
— Скажите, ваша мама пела песни на идиш?
— Почему моя мама должна петь песни на идиш?! — вскипает дюжий русский мужик. Все в порядке, человек адекватно реагирует на вопрос. Конечно, и израильтяне, бывает, обыскивают багаж того или иного подозрительного пассажира, но случается это значительно реже. Словом, видно, что «боевая готовность номер один», в которой мы существуем ежедневно, для американцев — еще непривычная реальность.
Вообще, не только на экстремальных примерах сталкиваешься с кризисом здравого смысла, который высекает то самое столкновение морали демократического общества с естественными нуждами дела.
Моя американская подруга Наташа — химик, работающий над созданием противоракового препарата, — рассказывает о своих опытах. Крыса (специальная, генетически отобранная, «чистая линия»), стоит дорого — 35 долларов. Когда Наташа получает их для опытов в лаборатории, она подписывает бумагу, где одним из пунктов стоит условие — умертвить крысу после опыта.
— Почему?! — удивляюсь я.
— Негуманно оставлять их в живых. «Зеленые» засудят.
Накануне нового опыта коллега, в ответ на сетования Наташи о дороговизне крыс, говорит:
— Тебе же не нужна для этого опыта «чистая линия», пойди в зоомагазин и купи там крыс по 2 доллара за штуку.
— Но ведь, если я скажу, что мне они необходимы для опытов, мне их не продадут! — резонно замечает Наташа.
— А ты не говори.
— А если спросят?
— Ну, если спросят, — легко отвечает коллега, — скажи, что у тебя есть удав и тебе необходимо его кормить…
Этот ее рассказ я пересказала при встрече Игорю Губерману. Мы посмеялись невесело, обсуждая причудливый крен морали демократического общества, заметив, правда, что лучше уж такой крен, чем в противоположную сторону.
— Интересно, вот мы с тобой кто — крысы или удавы? — задумчиво спросила я.
— Мы — кассиры в их зоомагазинах, — секунды не промедлив, ответил Губерман.
«Говорит Яйцо Яйцу:
— Не судите по лицу!»
Рената Муха
— РАСПРОСТРАНЕНО МНЕНИЕ, ЧТО КНИГА, СНАБЖЕННАЯ «ПОПЛАВКОМ» ПРЕДИСЛОВИЯ КАКОГО-НИБУДЬ ИЗВЕСТНОГО ПИСАТЕЛЯ, БУДЕТ ЛУЧШЕ ПРОДАВАТЬСЯ. ВЫ РАЗДЕЛЯЕТЕ ЭТО УБЕЖДЕНИЕ — СУДЯ ПО ТОМУ, ЧТО САМИ НАПИСАЛИ НЕМАЛО ПРЕДИСЛОВИЙ К КНИГАМ ИГОРЯ ГУБЕРМАНА, РЕНАТЫ МУХИ, МАРИНЫ МОСКВИНОЙ?..
— Нет, убеждения этого не разделяю, и думаю, что истинный Читатель сам выбирает — что читать, никакие советы-предисловия ему ни к чему А то, что к книгам своих друзей, которые в представлении и продвижении не нуждаются, я писала, скажем так, объяснение в любви, — так это дань моему личному удовольствию.
— «ДА БУДЕМ МЫ К СВОИМ ДРУЗЬЯМ ПРИСТРАСТНЫ, ДА БУДЕМ ДУМАТЬ, ЧТО ОНИ ПРЕКРАСНЫ»?
— Вот именно. Я — человек цеховой, клановый, никогда не скрываю, что пристрастна к своим друзьям. Всячески и во всеуслышание это декларирую. При этом и жульничаю: я ведь не только пишу предисловия к их книгам, но сплошь и рядом вывожу их в полный рост во вполне художественных своих опусах. То есть, еще и наживаюсь на «светлом образе» то одного, то другого.
— А ДРУЗЬЯ НЕ ВОЗРАЖАЮТ? ВЕДЬ МАЛО КОМУ НРАВИТСЯ ФИГУРИРОВАТЬ ПОД СОБСТВЕННЫМ ИМЕНЕМ В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ ПУСТЬ ДАЖЕ И БЛИЗКИХ ПРИЯТЕЛЕЙ. ВСЕ-ТАКИ, ЛЮБАЯ ИНТЕРПРЕТАЦИЯ ИСКАЖАЕТ «ИСТОРИЧЕСКИЙ ОБЛИК»?
— Да что вы, они и пикнуть не смеют. Хотя Губерман, бывает, хмурится. Я ведь иногда нагло записываю за ним — как булгаковский Левий Матвей за Иешуа. При этом с той же степенью достоверности.
Меня спасает только то, что в этих записях я не навожу на свой собственный образ литературного глянца. Наоборот.
Когда некое екатеринбургское издательство выпустило мой четырехтомник, я позвонила Игорю Мироновичу и с плохо скрываемым хвастовством сказала:
— Знаешь, как-то даже сама перед собой робею. Может, начать по утрам со своим отражением в зеркале здороваться? Вообще, пора как-то посолидней себя держать. Добавить, что ли, килограмм семнадцать к заднице.
— Не стоит, — сказал он. — Ты лучше четырехтомник под юбкой носи.
Картинки по теме:
Мы собрались у Саши Окуня по случаю какого-то праздника — и все после поездок. Разговоры вперебивку, взахлеб, взрывы смеха… Рафа и Алла Нудельманы, только вернувшиеся из Голландии, с восторгом рассказывают о том, как в Гааге они покупали на улице с лотка знаменитый «харинг», только что выловленную селедку, абсолютно несоленую.
— Они кладут длинный ломоть «харинга» на дивную белую булку, разрезанную вдоль. Это так божественно вкусно, — говорит Рафа, — что мы с Аллой съели по булке, потом встали в очередь еще раз, купили по второй и съели, а потом не выдержали и в третий раз встали в очередь!
Я замечаю:
— Не проще ли было сразу купить по три булки, Рафа?
Губерман на это, совершено серьезно:
— Так дорого же!