— Чего вы мне стилягу подсунули? Я фертов не уважаю.
Валя тогда очень рассердился, но себе не изменил, на работу он ходил по-прежнему в неимоверно модном костюме, с ворами всегда говорил на «вы», был предельно вежлив, и только однажды, когда забирали одного бандита, который оказывал вооруженное сопротивление, он так скрутил ему руку, что тот потерял сознание, а придя в себя, сказал:
— Начальник, вы — ничего себе. В законе. Я вас уважаю за силу.
Это стало известно в уголовном мире, и с тех пор Валю там побаивались.
— Ну, что дальше? — спросил Костенко. — Плакала твоя консерватория.
В управлении знали эту страсть Рослякова. Треть своего оклада он тратил на консерваторию и Зал Чайковского, не пропуская ни одного сколько-нибудь интересного концерта. Началось это у него случайно. Однажды, еще учась в университете, он пошел послушать концерт Евгения Малинина. Тот играл Равеля, Скрябина, Шопена. Сначала Валя сидел в кресле спокойно, но, когда Малинин стал играть Равеля, его пьесу о море и утре, об одиночестве на песчаном берегу, когда вокруг никого нет и только далеко-далеко видны рыбацкие сети, черные на белом песке, Валя вдруг перестал чувствовать музыку, но ощутил ее в себе. И музыка заставила его видеть все так, словно это происходило наяву, именно сейчас и только с ним одним.
Росляков сидел в кресле напряженно, поджавшись, а когда пианист кончил играть, Валя весь обмяк и ощутил огромную блаженную усталость. А потом был «Революционный этюд» Шопена, и мурашки ползли у Вали по коже, и дышалось ему трудно, потому что стремительной кинолентой шли у него перед глазами видения — его видения, понятные только одному ему и совсем не совпадавшие с тем, что было написано в маленьких брошюрках, которые билетеры продают у входа.
— А ты, конечно, хотел бы на «Дядю Ваню»? — спросил Росляков.
Когда люди проработали бок о бок три года, они научились хорошо и точно чувствовать друг друга. Как-то Костенко рассказал друзьям про то, как они с Машей пошли во МХАТ на «Дядю Ваню». Доктора Астрова играл Ливанов. Он говорил с Соней ночью в большой комнате, и в окнах было синё, и Костенко казалось, что где-то рядом поет сверчок. «Знаете, — говорил Астров, — когда идешь темной ночью по лесу, и если в это время вдали светит огонек, то не замечаешь ни утомления, ни потемок, ни колючих веток, которые бьют тебя по лицу…»
Костенко сжал руку жены и подумал: «Это про меня тоже». И потом, когда ему делалось плохо или не ладилось на работе, он шел во МХАТ на «Дядю Ваню», но только обязательно чтобы с Ливановым, и уходил со спектакля радостным и спокойным, потому что большая мысль всегда рождает доброту и спокойную уверенность.
— На «Дядю Ваню» идти нет смысла. Там не Ливанов сегодня, — сказал Костенко. — Айда по домам, старик.
— Ну уж это кто куда, — ответил Валя, — я человек молодой и свободный.
Дверь Костенко открыла Людмила Аркадьевна.
— Вы оттуда? — спросила она, побледнев.
— Да, оттуда, — ответил Костенко. — Ленька сейчас дома?
— Нет, они с отцом на даче.
— А где дача?
— В Звенигороде.
— У реки?
— Нет. Как раз наоборот.
— Мне не нужен адрес, да и вы толком его не помните, потом вы больны и поэтому не сможете со мной туда проехать, да?
— Я ничего не понимаю.
— Все очень просто. Я к вам приехал, мне нужен Ленька. Вы запоминайте, что я говорю, слышите? А его дома нет, и вы больны, а потому не смогли поехать со мной, точного адреса не знаете, да?
— Вы хотите арестовать мальчика?
— Я не хочу…
— Но вас заставляют?
— Вы запомнили то, что я вам сказал?
— Да.
— Пойдите выпейте воды…
— Ничего.
— Пойдите выпейте воды, успокойтесь и слушайте дальше.
— Я слушаю.
— И не вздумайте устраивать сцен парню.
— Как вы можете так говорить со мной?
— Могу. Если бы не мог, не говорил. Когда я уйду, попозже вечером возьмите такси и поезжайте в Звенигород. Скажите Самсонову, но так, чтобы Ленька не слышал, пусть до вторника он будет на даче. Пусть он ни в коем случае не возвращается в Москву.
— Но у него в понедельник экзамен…
— Вызовите врача — не мне вас учить. Со справкой поезжайте в школу. Ясно?
— Да.
— В понедельник вечером я зайду.
— Боже мой…
— Все будет хорошо.
— Боже мой, боже мой…
— Ну, нечего вам, Людмила Аркадьевна. Извините меня, но вы сами во всем виноваты.
— Я знаю, — тихо ответила женщина.
— Неужели такие нужны встряски, чтобы понять?
— Я знаю, — повторила она, — я все сделаю, как вы сказали, не сомневайтесь. Чем я только смогу вас отблагодарить?
— С ума только не сходите. До свидания.
— До свидания. Спасибо вам. Огромное, великое вам спасибо.
— Да ладно, господи, — рассердился Костенко и, не попрощавшись, ушел, совершив должностное преступление.
Садчиков вернулся домой поздно вечером. Загар его был, казалось, смыт — такой он стал бледный и серый. К тому же Садчиков оброс за эти два дня, и колючая щетина делала его лицо не по годам старым.
Сняв пиджак, он прошел в ванную и долго мылся холодной водой. Потом так же долго вытирался шершавым полотенцем, глядя на себя в зеркало.
«Я же седой, — подумал он. — Какая нелепость: седой, старый, а продолжаю считать себя молодым и с Валькой на «ты».
— Хочешь есть? — спросила Галина Васильевна.
— Не очень.
— Уже обедал?
— Если бы…
— Ляг отдохни. Я сейчас приготовлю кровать.
— Ничего, я так…
— Зачем же? Ложись по-настоящему.
— А ты?
— У нас тетя Валя. Мы смотрим телевизор. Интересный фильм, польский…
— У них хорошие к-картины. Сейчас я переоденусь и выйду к т-тете Вале. Только минутку отдохну.
«Надо пойти поздороваться с тетей Валей, — подумал он, — иначе старуха обидится и будет пилить за меня Галю. Но она сразу же начнет рассказывать про свои болезни, а я не могу, когда она талдычит о болезнях».
Садчиков слышал, как за стеной сердитый телевизионный голос ругал кого-то, и ему было смешно слышать эту ругань, потому что, ругайся так все, было бы удивительно спокойно работать в МУРе. Телевизионная ругань злых киношных героев — мечта любого сыщика.