Постышев медленно возвратился на свое место. Галерка и амфитеатр, поднявшись со своих мест, аплодировали. Партер — островками. Председательствующий поднялся и несколько растерянно провозгласил:
— Перерыв!
Широких, отталкивая острыми локтями окружающих его людей, торопился за Постышевым, который шел к выходу.
— Послушайте! — закричал Широких. — Послушайте! Комиссар!
Постышев обернулся и подождал, пока учитель пробьется к нему сквозь жаркую, шумную толпу.
— Вы, оказывается, интеллигентный человек, — сказал, отдышавшись, Широких, — просто-напросто интеллигентный.
— Стараюсь. Вот ораторскому искусству не учен — так что простите за резкость, ежели была. Но искренне говорю вам: учительство считаю нашим цветом и надеждой нашей. А с надежды особый спрос. Вот так-то. Всего вам наилучшего.
Постышев протянул Широких руку, тот пожимал ее, жадно рассматривая комиссарово худое лицо.
В перерыве Широких взволнованно ходил от одной группы к другой:
— Я потрясен, господа! Он мыслит широкими категориями, этот Постышев, он мыслит! Неужели мужик пробуждается? Неужели жизнь не зря прожита?!
— Перестаньте, Платон Макарович… Ему эти речи еврейчики пишут, а он их по ночам зубрит. Глаза у него оловянные. Или не заметили?
— Злобствование, — возразил старичок в золотом пенсне, — наихудший аргумент в споре. Комиссар — фанатик, но он умеет логично мыслить.
— В нем есть мужицкая доброжелательность, — согласилась дама из женской гимназии грассирующим басом.
— Я проголосую за их резолюцию, — сказал старик в пенсне.
— Ну, уж извините… Надеюсь, вы, Широких, против?
— Я воздержусь, — задумчиво ответил Широких, — пока что я воздержусь…
Владимиров сидел за столом, перелистывая бумаги в папках, оставленных ему Постышевым. Павел Петрович, вернувшись из театра, подивился тому, как гладко причесан его гость; лицо свежее, будто спал он не два часа, а добрых десять; щеки лоснятся после бритья, и в прокуренном кабинете легко пахнет довоенным сухим одеколоном.
— Эк вы, однако, лихо со сном управились, — сказал Постышев, — я думал, вы часика три-четыре на ухо надавите. До восьми еще времени хватит.
— Выход назначен ровно на восемь?
— Да. Надо, чтобы вы ночью перешли границу нейтральной зоны.
— Я просмотрел материалы из Владивостока. Увы, там слишком много благоглупостей и сплетен. Пишут, например, что Меркуловы — болваны и кретины, Гиацинтов — глупый трус, японцы — хуже баранов, американские резиденты — доживающие последний день кровавые империалисты. Если Меркуловы — кретины, то мы, следовательно, еще большие кретины: кому проиграли, кому Владивосток отдали?! Если полковник Гиацинтов трусливый болван, то почему все-таки наши люди взяты его контрразведкой? Что за манера у нас такая появилась идиотская — безответственно болтать о враге все, что угодно, только потому, что он враг?! Как тут не вспомнить про услужливого дурака! Простите, Павел Петрович, — оборвал себя Владимиров, — просто я очень зло принимаю фанфаронство и комчванскую благоглупость.
— Ничего, ничего, вслух посердиться — куда как облегчает. Я иной раз по ночам в кабинете ору — стены звоном дрожат. Помогает. Теперь я хочу вам кое-что порассказать. Сейчас во Владивостоке было несколько очень подозрительных арестов в большевистском подполье: по-видимому, в организацию проник провокатор. Поэтому вам придется работать пока что автономно. Вас найдут, когда в этом появится необходимость, вы сами никого не ищите. Связь у вас будет идти через товарища Чена. Это Марейкис, бухарец, опытный чекист. На корейца похож, поэтому — Чен. У него налажена почта через торговцев наркотиками, которые ездят в Харбин. Но это, как говорится, его дело. Ваше определено для вас Феликсом Эдмундовичем достаточно точно. Предпринимать что-либо вы можете только в экстреннейших случаях. По обычным делам не надо, сдерживайте себя, как ни горько порой может быть. Теперь еще вот что: во Владивосток приехал из Дайрена ваш знакомый — Ванюшин, редактор «Ночного вестника».
— Николай Иванович?!
— Да. Вы, кажется, у него работали при Колчаке в пресс-центре?
— Громил красных дьяволов печатным словом.
— Как вы с ним расстались?
— Товарищами. Он считает, что я эмигрировал в Лондон.
— Это очень здорово, потому что сейчас Ванюшин — третий человек, сразу же за Меркуловыми.
— Любопытно.
— Теперь вот что… С финансами у нас, как всегда, ни к черту, поэтому мы только самую малость для вас приготовили.
— Я понимаю.
— Когда пойдем знакомиться с провожатыми, обговорим запасные формы связи. Пароль… Хотя, пожалуй, пароль там не нужен. Чена вы по фотографии узнаете, слова тут ни к чему. Встретит вас на вокзале Васильев, он легал, руководитель профсоюза грузчиков, это — вторая, запасная ваша связь. Парень он обаятельный, добрый парень. Любимец рабочего Владивостока. Если, не дай бог, какие-нибудь неожиданности — Чена найдете в кафе «Банзай». Ванюшина — в ресторане «Версаль».
Сухо затрещал телефон. Постышев снял трубку:
— Я слушаю. Кто? Трибунал? Что у вас? Филиповский?! Не может быть! Я приеду на допрос.
Он швырнул трубку на рычаг и брезгливо поморщился. Посидев мгновение в неподвижности, он рывком поднялся, сказав:
— Ну что ж, пошли собираться. С командующим познакомлю: Степан Серышев — великолепный человечина. Пошли.
Постышев пропустил Владимирова перед собой, положил ему руку на плечо, заметив:
— Экое у вас плечище-то железное, просто Самсон…
— Чтобы не появилась Далила, надобно будет срочно обстричь волосы, спокойней как-никак…
Они быстро шли по длинному коридору штаба, весело переговариваясь, и свет из окон то выплескивал на них солнце, то — в простенках — мрак поглощал их. Но когда их поглощал мрак, все равно был слышен глуховатый бас Постышева и низкий широкий смех Владимирова. Так шли они рядом, а потом скрылись за тяжелой дубовой дверью.
Премьер приамурского правительства незаметно для себя подражал — даже в мелочах — Александру Федоровичу Керенскому. Он носил такой же полувоенный костюм, так же сидел в автомобиле — сзади, справа от шофера, так же ласково улыбался офицерам, которые картинно козыряли ему, когда лимузин с трехцветным романовским флажком на радиаторе проезжал по Владивостоку, так же говорил: сначала чуть слышным, усталым голосом, а когда разойдется, не остановишь — мечет Спиридон Дионисьевич громы и молнии, картинно жестикулирует, только, в отличие от Керенского, часто поминает бога.
Через пять дней после переворота, когда меркуловцы похоронили своих героев, он позвонил Николаю Ивановичу Ванюшину, только что вернувшемуся из Харбина, заехал за ним на Алеутскую в редакцию и сказал шоферу: