— Хорошо, а чем объяснить поворот русских к поиску старинных картин, похищенных скульптур, исчезнувших икон?

— Как — чем?! Читать всех выучили! Умных наплодили, поди управься с такими.

VIII

«Дорогой Иван Андреевич!

Сердце мое разрывается от боли, когда я смотрю на Мих. Ал. Врубеля! Я был у него в мастерской после того, как он поправился от недуга, смотрел «Демона». Это чудо! Поленов в восторге. Представляю, что будет на выставке! «Не простят ему этого, ох, не простят», — снова вспомнил слова Кости Коровина в Нижнем Новгороде. И — не простили. Серов и Остроухов, друзья его, мягко высказали свои замечания; Врубель сорвался: «Меня и так все бранят, думал свои будут мягче», на Серова накричал; Остроухов спас положение, пригласил пить вино; Михаил Александрович тотчас успокоился, сменил гнев на милость, устроил сказочное угощение, снова стал предупредителен, тактичен, кроток... Сказывается, видно, бессонница, он простаивает у мольберта по двадцать часов, глотает ложками бром с фенацетином, сжигает себя заживо...

На выставке успех был оглушительный. Но Третьяковская галерея отказалась приобрести «Демона»! Да, да, отказалась! Говорят, восстали члены московской городской думы, на них оказали дарение из Сфер, Великий князь Владимир Александрович соизволил заметить, что это «нездоровое искусство, далекое от традиций».

Это был страшный удар для Врубеля. Он совершенно высох, шея торчит из воротника рубашки, как цыплячья, пиджак обвис, глаза запали... После родов очаровательная Надежда Забелла-Врубель сошла со сцены, все время отдавала маленькому Саввушке, так что тяготы жизни теперь на плечах одного Врубеля, она же оклада-содержания не получает более.

Выручил фон Мекк, купил «Демона», — это спасло несчастных от голода, но, увы, не помогло Саввушке...

Друзья оберегают художника от того, чтобы ему не попадались особо злобные рецензии на его работу, воистину гениальную. Да разве убережешь? Кто-то словно бы организует травлю всего нового и талантливого, чем так щедра русская земля. Кто?! Ведь это же истинные враги нашего искусства, люди, глубоко и болезненно ненавидящие народ, его культуру, постоянно развивающуюся, ищущую, красочную. Банда бездарен стоит за этим, злобных и неутомимо алчных... Я слышат, как Врубель нахваливал молодого, безвестного художника Малявина, рекомендовав его картины Мамонтову, Мекку, Остроухову. А как он продвигает всюду молодого Ге, как не скупится на эпитеты, называя его гениальным иллюстратором, будущей гордостью русского книгопечатания! А как он обожествляет Бруни! Дар таланта — доброта и полнейшее отсутствие зависти к коллегам по цеху искусства. «Дар» бездари — зависть, темное злобствование, неистовость кликуш, шантаж «традицией». А ведь не пройдет и десяти лет, как Врубель сделается традицией русской культуры, по нему учиться станут, только смогут ли?! Такие раз в столетие рождаются...

Я вспомнил отчего-то, как он в гостях увидал двух дам, говоривших что-то на ушко друг другу. «Давайте играть в „тайну“, — предложил он. — Все — шепотом!» И — весельчак по натуре — заразил общество; дамы и мужчины принялись шептать что-то на ухо друг другу, он тоже поначалу принял участие в игре, а потом принес лист бумаги и в какие-то два часа написал поразительную вещь — «Тайна». Он ведь и «Пана» в два дня написал. Иному дремучему академику на это жизни не хватит, как же ему простить такое?!

«Царевну-Лебедь» он, кстати, продал Морозову за триста рублей... Просил пятьсот, тот долго торговался, попрекая Врубеля тем, что быстро работает, говорил, мол, следующую вещь еще лучше напишет. Ну и уступил Мих. Ал. за триста... Слава Богу, фон Мекк заказал авторскую копию, уплатил по-рыцарски...

Пожалуйста, узнайте, нет ли возможности издать альбом Врубеля, потому что ему предложили это из Парижа, право, обидно будет, если он завоюет Россию из-за границы!

До скорой встречи, дорогой Николай Сергеевич!

Ваш В. Скорятин».

3

В квартире никого не было: старшая, Бэмби, уехала за город; Лыс жила у Нади; любит мать, никого так не любит, как ее; Степанов пошел к себе в мастерскую, достал из шкафа пару рубашек, джинсы, кроссовки; мучительно не любил собираться, обязательно забудет что-то важное, а лишнее положит в чемодан; позвонил Зите; смешной человечек, очень хороший и добрый:

— Как у тебя сегодня дела, Буратинка?

— Как всегда. Будни, Митяш; скучаю; о вас думаю.

Степанов давно не звонил Зите; удивился; кажется, раньше она меня называла на «ты». Он терпеть не мог одностороннего «ты», что-то в этом есть от барства.

— С каких пор ты меня на «вы»?

— Я всегда вас так называла.

— Черт, не может быть...

— Правда. Вы просто не обращали внимания... А может, раньше называла на «ты», не помню... Я ж вас забыла. Скучаю и забываю, забываю и скучаю...

— Ну да. — Он усмехнулся. — Я тебя в Доме кино с таким красавцем видел, что просто сил нет. Атлет с разведенными плечами.

— Это когда ж?

— Да с месяц назад.

— А вы с кем были?

— С мужчинами. — Степанов вздохнул. — Пил водку и говорил о тебе.

— Уж и поверила.

— Как-то странно вы, женщины, устроены: чем больше сами в блуде, тем суровее на нас бочки катите. Молчала б, Зитуля, грех.

— Хотите, чтоб я к вам приехала?

— Хочу.

— Надо помыть кухню?

— Попала в десятку. Да и соберешь меня заодно.

— А куда?

— Недалеко.

— Снова на полгода исчезнете?

— На неделю.

— Уж и поверила. Тогда атлетов с разведенными плечами не поминайте. Сами исчезаете постоянно, а бедную женщину попрекаете— Вы один?

— Нет. С детьми и мамой.

Зита рассмеялась:

— Ладно. Еду.

— У тебя деньги есть?

— Нет.

— Одолжить можешь?

— Попробую. А что надо?

— Купи в «Кулинарии» что-нибудь.

— Я девушка безынициативная, вы мне указания давайте.

— Свекольных котлет купи. А если есть ледяная, у нас будет сказочный стол.

— Больше ничего?

— Намекаешь на шампанское?

— Намекаю.

— В холодильнике имеет место быть «брют» — две бутылки.

«Хороший человек, — снова подумал Степанов, положив трубку. — Их поколение лучше нашего, л е г ч е, что ли, беспечнее. Мы-то запрограммированы на дело. А может, это правильно? Может, тревожно, что они так вальяжны? Откуда это? Как откуда, — ответил он себе, — от спокойствия. Войны не знали, карточек на хлеб и ботинки тоже, страшных ночей, когда никто не ведал, будет ли утро, конур в коммуналках тоже не знали, когда один коридор, двадцать жильцов и две плиты, очередь на которые расписана, и на ванную комнату тоже, тридцать седьмого года не знали, да и сорок девятого тоже...