— Ты не знаешь, что мне сказал тот тип, который приходил сюда, Джозеф. И потом, я женщина, я чувствую опасность.

— Битый мужчина, вроде меня, — отрезал Розэн, — чувствует опасность острее. И ты не очень-то себе представляешь, что меня ждет в Москве, когда я туда вернусь. Они не любят болтунов. Понимаешь? Они их терпеть не могут.

— Я могу отправить мою секретаршу, — предложил Эндрю. -Она позвонит этому самому князю... Розэн снова отрезал:

— К нему не надо звонить, Эндрю. Я же сказал тебе.

— Ты тоже не поддавайся панике, — заметил Эндрю. — Одно дело звонок из Москвы, а другое — из Нью-Йорка.

Розэн поднялся, быстро заходил по комнате, потом хрустнул пальцами, остановился возле окна:

— Между прочим, это довод. Пусть она позвонит ему и скажет, что вылетает сегодня же. Пусть попросит се встретить и скажет, что везет ему деньги... Нет, этого говорить нельзя... Я чувствую, что этого говорить нельзя, понимаете вы меня?! Я чувствую, что этого нельзя говорить! У меня есть его адреса, пусть она летит в Цюрих и едет к нему в бюро. Или домой. Или в Лондон, если он уже там. И все. Без следов. — Розэн посмотрел на часы. — Банк откроется через десять минут, я возьму деньги, а ты отправишь свою девушку в Цюрих, мне нравится это предложение. Только пусть она ничего не говорит, кто передал деньги, откуда и почему...

— Это несерьезно. Он же не хиппи какой-нибудь, он обязательно спросит, кто передал деньги. Я понимаю, что десять тысяч — это чепуха, но если этот князь серьезный человек, он обязан задать вопрос, кто, зачем и с какой целью передал ему деньги. Он ведь ждал тебя, Джозеф, а не мою Кэрол Эн.

— Хорошо, что ты предлагаешь, Эндрю? — спросила Жаклин. — Ты все отвергаешь, но не вносишь никаких предложений. Так у Джозефа снова начнется стенокардия.

— Вылечат, — усмехнулся Эндрю. — Вставят стимулятор. Это научились, были б деньги. Единственная возможность: Кэрол Эн открыто говорит князю, что тебе угрожали, и ты поэтому просишь держать в тайне твой вклад в его предприятие...

— Я не убежден, что он с этим согласится. Он достаточно состоятельный человек и подачку не примет. Тем более, он русский, они ж все Мцыри...

— Кто? — в один голос спросили Жаклин и Эндрю.

Розэн досадливо поморщился:

— Ах, ну не знаете вы про них ничего! Словом, ты считаешь, что т а к он может деньги не взять? А если написать письмо?

— Ты же сам говорил, что хочешь работать без следов, — заметила Жаклин.

— Он напишет, чтобы князь запер письмо в сейф, а еще лучше — сжег, — сказал Эндрю. — И напишет всю правду про то, что случилось. По-моему, это достойно. И вызови сюда твоего русского содиректора, пусть срочно вылетит из Панамы. Объясни ему, что произошло, он передаст своим, Москва отнесется к такой ситуации с пониманием. — Эндрю вдруг усмехнулся. — Мне кажется, им это даже понравится, несколько напоминает то, что они про нас пишут.

— Откуда ты знаешь, что они про нас пишут? — Розэн пожал плечами. — Ты пользуешься информацией, которую печатают наши газеты, а печатают лишь то, что нужно сумасшедшим политикам. А рассказать Паше надо, ты прав. Кстати, это позволит нам не суетиться...

Розэн снял трубку телефона, набрал код Панамы; Паша был в офисе.

— Ну? — тихо, обычным своим голосом спросил Розэн. — Как?

— Все путем, — ответил Паша; воистину, г о в о р у н ы.

— Возьмите первый же самолет и прилетайте сюда, Паша. Надо кое о чем поговорить. Жду.

— Лечу, — ответил тот и положил трубку; виза у него была постоянная, летать в Нью-Йорк приходилось раза два в полугодие.

— Едем в банк, — сказал Розэн. — Потом вернемся сюда, и я напишу письмо. Своей Кэрол Эн позвонишь из банка, так все же будет лучше.

...Как только с л у ж б а зафиксировала телефонный звонок в Панаму и сумму, снятую Розэном с его личного счета, началась р а б о т а, результатом которой был дорожный инцидент; по дороге в аэропорт Панамы грузовик, за рулем которого сидел наркоман, на всем ходу врезался в тот автомобиль, на котором Павел Иванович спешил на рейс, следовавший в Нью-Йорк.

7

— Вот так-то, — заключил Грешев. — Ясно?

— Кому это выгодно? — спросит Ростопчин. — Зачем все это?

— Существует множество вариантов ответа, — усмехнулся Грешев. — Но ни один из них не будет правильным, потому что я не могу вам открыть всего, что знаю...

Ростопчин достал из кармана чековую книжку, выписал сто фунтов, положил на стол:

— Это плата за те разговоры, которые мы сейчас проведем из вашего дома. Можно?

Грешев посмотрел на чек, пожал плечами:

— Пожалуйста. Но вы выписали слишком большую сумму.

— Мы будем долго говорить.

— Пожалуйста, — повторил Грешев. — Оставьте ваш адрес, князь, я верну оставшиеся деньги.

Ростопчин протянул ему визитную карточку, старик с благодарностью спрятал ее в стол; а у нас такое невозможно, подумал Степанов, сразу же сказали бы: «Ну что вы, что вы, какая мелочь», — а потом бы злились, как пить дать; нет, все-таки проклятый Запад знает цену сухой корректности, не грех поучиться; пусть станут обвинять в скупердяйстве или сухости — ну, жмот, скажут, ничего, можно пережить, — зато изначальная точность в отношениях — лучший залог их долговечности.

Ростопчин между тем достал свою длинную записную книжку (из-за такой я когда-то возненавидел редактора Андреева, вспомнил Степанов); помимо телефонов и адресов вклеена страничка для памяти на каждый день: что делать, куда позвонить, кому написать; прекрасно дисциплинирует; быстро пролистал страницы, набрал парижский номер:

— Франсуа? Жак? Да неужели?! Твой голос невероятно похож на отцовский! Как дела? Да ну?! Поздравляю. Нет, из Лондона. Да, трехдневный ваканс, хочу повеселиться. А где папа? Ах так... Там есть телефон? Да, срочно. Минута, пишу.

— Диктуйте, — проскрипел Грешев: перо (именно так, работал гусиными перьями) в руке, стопка маленьких листочков бумаги рядом, все просчитано, опаздывающий — в чем бы то ни было — обречен на гибель самим ритмом здешней жизни.

— Шестьсот тридцать семь восемьдесят два, тридцать... Кто? Мадам Фрелль? Она жива?! Да неужели?! Командор Почетного легиона?! Но она моя помощница, почему же я до сих пор только офицер легиона? Какая несправедливость! Пожалуюсь Миттерану! Хоть ему не до меня, обнимаю, мой друг, до свиданья!

Ростопчин положил трубку, пожевал губами:

— Господин Грешев, поймите меня верно... Где вы были в период с тридцать третьего по сорок пятый год?

Грешев усмехнулся:

— Вопрос правомочен. Я уехал из Германии в тридцать третьем. Во Франции жил до сорокового. Потом в Лондоне. По мере своих сил помогал в борьбе против Хитлера. Вы сейчас намерены говорить о том, кто именно похитил Врубеля? Опасаетесь, не был ли я связан с наци? Нет, не был, я их ненавижу...