Ростопчин обернулся к Степанову:
— Ты не говоришь по-французски?
— Нет.
— Я не помню, знает ли Франсуа английский... Ладно, в конце концов, будешь говорить мне, я переведу.
Он набрал номер, попросил к аппарату мадам Фрелль, долго поздравлял ее, называл «маленькой попкой», обещал прилететь в Париж на уик-энд в конце следующего месяца, потом попросил Франсуа; сразу же перешел к делу:
— Слушай, ты говоришь по-английски? Слава богу, я передам трубку моему другу, он изложит суть дела, а ты дашь ему бесплатный совет. Если же ты стал скрягой и не работаешь без гонорара, я прилечу в Париж, отвезу в «Крэйзи хорс», куплю тебе самую дорогую девку за семьсот франков, которая умеет все, и мы будем квиты. — Он протянул трубку Степанову. — На, Митя, этот Франсуа — гений юрисдикции, только не говори сумбурно, старайся быть последовательным.
— Добрый вечер, — сказал Степанов, — я хочу вам объяснить суть дела. В русском музее была похищена картина известного художника Вруб...
— Простите, но вы не представились, — перебил его Франсуа.
— Меня зовут Степанов, я русский литератор.
— Давно живете на Западе?
— Я живу в Москве.
— Можно попросить князя?
Степанов протянул трубку Ростопчину, шепнув: «По-моему, он боится говорить со мной».
Ростопчин поморщатся, досадливо махнул рукой: не пори чепухи.
— Франсуа, это мой друг... Что? Нет... Да, уверен. Значит, у меня есть основания... Нет, я не пойму тебя... Что? — Он долго слушал то, что ему говорил Франсуа, потом перебил его; голос стал сухим каким-то простуженным. — До свидания, Франсуа, я раздумал приезжать к тебе...
Положив трубку, он сказал, ни на кого не глядя:
— Он выставил свою кандидатуру... Ему неудобно...
Грешев заметил:
— Будь проклят тот час, когда умер де Голль...
Ростопчин посидел в задумчивости у телефона, потом снова начат листать свою книжку; позвонил в Люксембург:
— Мадлен? Здравствуй, это я. Спасибо. А ты? Чудесно. Где Александр? Слава богу! Передай ему трубку, у меня срочное дело... Здравствуй, «Кинжал», это «Эйнштейн». Ничего. А ты? Да неужели? Молодец. Слушай, я передам трубку русс... советскому писателю Степанову. Он только что из Москвы, на пару дней... Он мой друг... Ему... нам нужна консультация. Ты можешь его выслушать? Спасибо, я был уверен. Ты говоришь по-английски? Ничего страшного, он тоже не миссис Тэтчер...
Ростопчин облегченно вздохнул, передал трубку Степанову:
— Это адвокат ведущих банков; дьявол; знает все.
— Добрый вечер, мистер «Кинжал». — Степанов отчего-то улыбнулся трубке. — Я буду излагать дело по пунктам. Можно? Спасибо. Итак, в сорок втором году нацисты вывезли из Ровно три тысячи девятьсот сорок три картины европейских и русских мастеров. Картины исчезли. Да. Ни одну не нашли. Да. Но завтра на аукционе к продаже выставлено полотно нашего художника Врубеля, кото... Что? Я проспеленгую: «В», как «Вена», «Р», как «Рейкьявик», «У», как «Умберто», «Б», как «Брюссель», «Б», как «Европа», «Л», как «Лондон», — быстро говорил Степанов. — Да, конечно, от слова «врубать»... Впрочем, по-польски его фамилия значит «Воробей». Полотно было вывезено из Ровно двенадцатого июля сорок второго года, об этом есть соответствующий документ... Да, советский... На обратной стороне холста, возможно, сохранились цифры «12-764». Это клеймо айнзац-штаба рейхсляйтера Розенберга. Да, именно тот... Нет, он был рейхсминистром восточных территорий в то время... Да, увы, это все, что у нас есть... Мы намерены заявить в Сотби, что картина похищена, и потребовать ее возвращения... Нет... Больше ничего... Сегодня должны были прийти документы о тех людях, которые паковали картину, увозили ее в рейх, передавали на хранение в соляную штольню, с описанием и распиской, но, к сожалению, мы эти бумага не получили... От немца... Его зовут господин Золле. Нет, с Запада... Почему? — Степанов закрыл мембрану ладонью, шепнул: — Он говорит, что наши документы совершенно недостаточны...
— Спроси его, что будет, если мы заявим о факте хищения, — сказал Ростопчин.
— Не спрашивайте об этом. — Грешев покачал головой. — Лучше я вам поясню, что может стать, если вы выступите с таким заявлением...
— Пожалуйста, спроси, что может быть, — Ростопчин повторил раздраженно, а потому особо учтиво.
— Хорошо, а если все-таки я заявлю завтра в Сотби, что они торргуют краденым? — спросил Степанов.
— Сотби — могучая фирма, — ответил «Кинжал». — Они работают наверняка. Здесь что-то не так... В лучшем случае картину снимут с торгов и назначат экспертизу, в худшем — вас привлекут к суду за злонамеренную клевету; штраф может быть ошеломительным.
— Сейчас, минуту, я передам князю, минуту.
— Экономь время, — сказал Ростопчин, — дай мне трубку, я его поблагодарю; я тебе весьма признателен, «Кинжал», целуй своих, жду в гости, до свидания, ты был очень любезен.
Положив трубку, спросил:
— Ну? Что он сказал?
— Либо экспертиза, либо суд с последующим штрафом, — ответил Степанов.
— Не верю, — отрезал Ростопчин. — Ты никого не оскорбляешь, ты просишь провести расследование...
— Милостивые государи, — проскрипел Грешев, — вам ничего не говорит фамилия Деринг?
— Из филиала «Дрезденер банк» в Швейцарии? — спросил Ростопчин. — Хайнц Деринг?
Грешев поднялся со своего царственного стула, подошел к стеллажу и достал одну из бесчисленных папок:
— Я боюсь смерти только потому, что жалею все эти ценности. Кому они попадут? Внуки пустят с молотка, они не говорят по-русски, а уплатят хорошо... Если бы все ушло в один институт хотя бы... Нет, не Хайнц... Его зовут Александр, врач из Освенцима...
— А при чем здесь Освенцим? — Ростопчин пожал плечами. — Скоро полночь, у нас нет времени, надо найти какого-нибудь британского юриста, заинтересовать прессу, надо что-то придумать, завтра будет поздно...
— Наберитесь терпения, князь, — сказал Грешев. — Я займу у вас десять минут — даже с чтением выдержек из судебного процесса...
— Давай послушаем, Женя, — попросил Степанов, — десять минут ничего не решают...
— Итак, — начал Грешев, — в середине шестидесятых годов некий американский писатель выпустил книгу о врачах-изуверах, которые работали в Освенциме. Среди прочих было названо имя доктора Деринга, участвовавшего в двадцати тысячах операций на несчастных — без наркоза, в экспериментальных целях; часть людей была подвергнута кастрации, женщин — опять-таки в экспериментальных целях — обрекали на бесплодие. Доктор Деринг — он поселился в Лондоне после войны — обратился в суд, требуя привлечь к ответственности автора и его издателей за клевету...
— При чем здесь это? — снова поморщился Ростопчин, листая свою телефонную книжку.