— Ужас, — шепнул он, — это ужас...
Софи-Клер сразу же закаменела:
— Я не поняла, милый, ты что-то сказал?
— Прости, родная, я сказал по-русски... Ужас, просто ужас, какие цены, я боюсь, что мистер Степанов не сможет ничего купить на свои деньги...
— Восемнадцать сотен фунтов... Восемнадцать... сотен фунтов... во-сем-над-цать со-отен фунтов... Продано!
Верещагина купил американец «в клеточку», мистер Грибл; наводку имел от Фола.
Потом вынесли Врубеля.
— Полотно русского художника Врубеля, — объявил ведущий. — Масло. Сто на семьдесят три. Живописец мало известен на Западе, хотя судьба его была подобна трагической судьбе великого Ван Гога. Цену, назначенную к торгу, мы определили в две тысячи фунтов... Две тысячи...
Степанов посмотрел на князя; тот сидел недвижимо.
— Две тысячи фунтов... Две тысячи фун... — взгляд метнулся в угол зала, — двадцать одна сотня, двадцать две сотни, двадцать три сотни, двадцать четыре сотни... — Степанов снова посмотрел на князя, оглянулся; в торговлю включился кто-то четвертый, но кто именно, он понять не мог. было видно только ведущему с его трибуны. — Двадцать пять сотен, двадцать шесть сотен, двадцать семь сотен, двадцать восемь сотен... двадцать восемь сотен, — палец с деревянным наперстком поднят; сейчас все будет кончено, что он медлит?! Степанов резко обернулся к Ростопчину, тот шевельнул указательным папьцем, ведущий, смотревший, казалось, в другую сторону, сразу же заметил его жест, м а з а н у л глазом князя, к нему подошел один из служащих Сотби, передал карточку: надо заполнить имя, фамилию, адрес; Ростопчин сидел по-прежнему недвижимый, ни один мускул лица не дрогнул, маска как у Софи-Клер, только чуть подергивалась верхняя губа.
— Двадцать девять сотен, три тысячи, тридцать одна сотня, тридцать две сотни, тридцать четыре сотни, тридцать пять сотен, тридцать шесть сотен, тридцать восемь сотен, тридцать девять сотен, четыре тысячи, — ведущий, казалось, сам включился в игру, глаза его метались от одного участника б и т в ы к другому, — сорок одна сотня, сорок две сотни, сорок три сотни, сорок пять сотен, сорок шесть сотен... Сорок шесть сотен...
«Все, — подумал Степанов, — зря он паниковап, мы выиграли, господи, счастье-то какое, мы же сможем вернуть еще и письма, и Билибина, и Головина...»
Брокер, стоявший за трибуной, негромко сказал:
— Пять тысяч.
Ведущий, не оборачиваясь, продолжил игру в монотонность, повторяя, словно заученное:
— Пятьдесят одна сотня, пятьдесят две сотни, пятьдесят три сотни, пятьдесят четыре сотни, пятьдесят... четыре... сотни, пятьдесят...
Брокер, тот, что назван сумму в пять тысяч фунтов, отошел к международному телефону; их было несколько; укреплены на стене, кабиночки устроены так, что туда можно спрятать голову, — гарантия того, что сосед, снявший трубку рядом, ничего не услышит; набрал номер; спина у него была тоненькая, словно у молодого Николая Черкасова, когда тот танцевал Пата в конце двадцатых годов.
— Пятьдесят... четыре... сот...
Ростопчин дрогнул мизинцем; торг продолжился с новой, еще большей яростью; Степанов снова обернулся, но, кроме клетчатого американца и сухонького, невзрачного старичка, сидевшего неподалеку от них, — один кивал, другой вскидывай кисть левой руки, — заметить никого не смог.
Когда сумму д о г н а л и до тринадцати тысяч, ведущий снова начал тянуть жилы, повторяя, как заклинание:
— Тринадцать тысяч фунтов, три-над-ца-ать ты-сяч фу...
Ростопчин показал губами, даже шепота его не было слышно:
— Четырнадцать...
Брокеры бросили торговпю, смотрели в зал, тишина стана гнетущей, даже телекамеры не было слышно, а может, она перестапа работать.
— Все, — шепнул князь, облегченно вздыхая, — ты увезешь Врубеля.
— Четырнадцать тысяч фунтов, четыр-над-цать тыся-я-яч фунт... Пятнадцать тысяч фунтов, — словно бы возликовал ведущий, — пятнадцать тысяч фунтов, пятнадцать тысяч фунтов...
— Шестнадцать, — князь поднял мизинец.
— Шестнадцать тысяч фунтов. — Ведущий заставил себя быть равнодушным; он добился своего, казалось ему, взвинтил цену, не зная, что битва за Врубеля была проработана задолго до того, как начался этот аукцион и сюда пришли з р и т е л и, которых не судьба искусства волновала, не история шедевров, шедших с молотка (или точнее — деревянного наперстка), а лишь т о р г, битва сильных мира сего или их доверенных. — Шестнадцать ты-ы-ы-ысяч...
Ростопчин чуть обернулся к Степанову:
— Поскольку у меня возникли непредвиденные финансовые затруднения, я смогу помочь тебе, — в долг, естественно, — не более чем тремя тысячами. Ты не возражаешь, родная? — он перевел взгляд на Софи.
— Я думаю, ты выиграл для мистера Степанова эту картину, — сказана она. — Это безумие платить за никому не известного художника такие деньги...
— Но если? — спросил Ростопчин. — Полагаю, ты не станешь возражать?
— Не более тысячи, — мертво улыбаясь, сказана Софи-Клер. — Я думаю, ты объяснишь ситуацию мистеру Степанову... Если ты пойдешь на большее, я приглашу к нам Эдмонда, он в седьмом ряду, на седьмом кресле, неужели ты не заметил его, милый?
— Шест-над-цатьтыс-с-сяч. — Палец с деревянным наперстком поднят, сейчас ударит, ну, ударяй же, черт заутюженный, ударяй скорее...
Тот самый брокер с узенькой, детской спиной, что звонил по телефону, чуть кашлянув, сказал:
— Семнадцать тысяч.
Князь поднял мизинец.
— Восемнадцать тысяч фунтов, — с подачи князя начал д р а з н и т ь с я ведущий, — восемнадцать тысяч фунтов, восем-м-м-над-цать тысяч...
— Двадцать, — сказан брокер.
Князь обернулся к Софи; та сделана чуть заметное движение, noдавшись вперед; Степанов понял, что сейчас и она поднимется.
— Двадцать тысяч, д в а д ц а т ь тысяч, двад-д-дцать тысяч , двадцать т ы с я ч... Продано! Перерыв, леди и джентльмены!
В зане зашумели, задвигали стульями, все принялись громко разговаривать; Степанов услышал смех и сжался, так это было противоестественно, чуждо тому, что было в нем сейчас; он посмотрел на князя; тот по-прежнему не двигайся; Софи-Клер положила свою сухую ладонь на его руки, — пальцы сцеплены, ногти белые, с синевою.
— Какая жалость, милый, — сказана она. — Я так переживала за мистера Степанова. Я тронута твоим мужеством, спасибо за то, что ты выполнил свое обещание. Мы будем обедать вместе?
— Нет, — ответил князь, с трудом разжав губы. — Нам целесообразнее увидаться завтра у твоего адвоката. В любое удобное для тебя время...
— Это можно сделать и послезавтра. Теперь столь острая необходимость отпала, милый, я спокойна за судьбу нашего сына.