В самом деле, зачем она ему теперь?! Лишняя обуза. Нет, не просто лишняя обуза, а серьезная помеха. Ведь он страстно мечтал о ребенке. Но не о каком-то там выблядке, рожденном пленной полячкой, которую Никита брал силой, против ее воли. Он мечтал о законном сыне, наследнике его имени. О сыне, которым Никита Воронихин мог бы гордиться перед товарищами. И этот сын должен был родиться от его законной жены, от венчанной жены!
Но Ефросинья, постылая и немилая, не может родить. Забрюхатела рабыня. Но рабыня не простая… Никита женился бы на Стефке, чтобы скрыть грех от людей, но как это сделать при живой жене? Ее-то куда девать? Вот кабы Ефросиньи не стало в одночасье…
Никита медленно начал подниматься из-за стола. Пальцы его поползли от запястий к локтю, медленно засучивая рукава, и Ефросинья точно бы впервые заметила, какие длинные и сильные пальцы у мужа. Таким ничего не стоит в два обхвата стиснуть ее тонкую слабую шею. Потом сдавить и держать до тех пор, пока жена не перестанет биться, закатывая глаза и хрипя.
Она смотрела на мужа, не в силах шевельнуться. Да и что проку дергаться? Бежать? Но куда? Зачем? Кому она нужна?!
Ефросинья медленно опустила веки, смиряясь с неизбежным.
– А ну, стой! Стой, пшеклентны, окрутни [33] москаль! – послышался громкий злой голос, в котором Ефросинья с трудом узнала тот тихий шелест, который вырывался из уст Стефки. – Отойди от нее! Сядь и сиди! Слухай до мене! [34] – прикрикнула она на Никиту и продолжала, мешая польские и русские слова: – Ты, гнусный негодяй, сила нечистая, наконец-то я могу высказать все, что думаю о тебе! Будь проклят день, когда ты мне на глаза попался. Да, я с тобой согрешила, но этот месяц, который я с тобой провела, стоит всех моих посмертных мучений в аду. Сполна расплатилась за свои прегрешения и сейчас от души говорю тебе: я тебя ненавижу! Ты самый страшный человек, какого я только видела в жизни, ты страшнее лесного разбойника, потому что каждый из них помнит о родных своих и жалеет их. Если человек грабит при большой дороге, он грабит для жены своей и детей своих, ты же забил жену до полусмерти, а теперь готов убить ее… ради кого? Ради польской блудницы? Ради бесстыдной шлюхи? Ведь ты называл меня только так… О, как ты мне мерзок! Ты мою жизнь испоганил, ты меня от близких людей отторг, ты заставил меня мечтать о смерти! Клянусь, я убила бы себя, не убоялась бы греха, и только жалость к этой несчастной женщине поддерживала меня на краю гибели! – Стефка не глядя ткнула пальцем в остолбенелую, онемевшую Ефросинью.
Впрочем, Никита выглядел не лучше. У него были точно такие же широко открытые глаза и остановившийся взор, как у жены. Пожалуй, если бы сама Ефросинья, забыв многолетнюю, привычную покорность, обрушилась на него с попреками, исполненными ненависти, он и то был бы менее изумлен.
– Думаешь, я не читаю твоих черных мыслей? Ты задумал убить жену и жениться на мне, ведь верно? И все это ради того, чтобы твой ребенок родился в законном браке. А потом, когда он появится, ты, пожалуй, найдешь способ и меня сжить со свету, чтобы не быть связанным с женщиной, которая ненавидит и презирает тебя, которая знает всю твою подноготную.
– Окстись, – пробормотал Никита, неуклюже шевеля губами. – С чего ты взяла, что я тебя убивать стану?
– А ты никого не убьешь, – прошипела Стефка. – Ни меня, ни ее! Или… или тебе придется убить нас обеих враз. Что бы ни случилось с Ефросиньей, я молчать не стану. Если она погибнет от твоего ножа или кулака, от любой случайной причины: от угара или в колодезь ненароком упадет, или глотком подавится, или с мостков свалится в реку, когда станет полоскать белье, или опрокинет на себя ушат кипятка в бане, или гадюка ужалит ее вдруг, или перережет ей горло ночной грабитель, польстившись на ее дешевые серьги, – я обвиню в этом преступлении тебя. Я не стану молчать, буду кричать о твоем злодеянии на всех перекрестках. Жизнь положу, чтобы отправить тебя на плаху! И тебе придется убить меня, чтобы скрыть преступление. Но тогда, – Стефка злорадно усмехнулась, – тогда ты убьешь вместе со мной своего ребенка. И солоно же, солоно и тяжко придется тебе, коли обе женщины, жившие в твоем доме, вдруг разом отправятся на тот свет. Даже в вашей бестолковой, бессмысленной Московии, где законы соблюдают лишь изредка и словно бы с перепугу, это заставит народ задуматься. Так что подумай хорошенько, стрелец. Стоит ли брать на душу столько грехов и рисковать быть повешенным за убийства?
Она умолкла, тяжело, возбужденно дыша, а Воронихин никак не мог решиться слово молвить, совершенно обезоруженный этой неистовой вспышкой. И, быть может, он впервые задумался над тем, что расплата за грехи может настигнуть и его…
– Ополоумела? – пробормотал наконец. – Ишь, наплела семь верст до небес, наворотила с три короба! На что мне Фроську со свету сводить, иль я без ума и без души?
– Ну, насчет ума твоего мне неведомо, а что без души ты – это я лучше других знаю, – ответила, словно плюнула, Стефка.
– А коли ты все так хорошо знаешь, – тонким, злым голосом выкрикнул Никита, – скажи, как все уладить так, чтобы и овцы были сыты, и волки целы?
– Да очень просто, – передернула плечами Стефка, с искренним презрением глядя на неразумного, несообразительного мужика. – Я ребеночка рожу, а вы с Ефросиньей признаете его за родного сына. Мне дитя твое без надобности, мне лучше спорыньи выпить, но не рожать от тебя, ненавистного, и если я соглашусь его оставить, то не ради себя, не ради тебя, не ради твоего сладкого куса, а ради единственного человека, который меня пожалел, хотя ей меня видеть и терпеть около себя было – горше смертной погибели. Для Фроси я это сделать готова, ей сыночек свет в окошке будет. И у тебя сын станется, и греха тебе на душу брать не придется.
– Ну да, хитра ты, что квашня рассохшаяся, – съехидничал Никита. – Ишь, намараковала. Она с брюхом ходить будет, а эта хворостина тощая, Ефросинья, ребенка за своего выдаст. Найди мне такого дурня, чтоб поверил, будто Фроська его родила!
– Значит, надо так сделать, чтобы никто меня брюхатой не увидал, – гнула свое Стефка. – Есть ли у тебя в каком другом городе родня неболтливая либо надежный человек, к которому мы с Ефросиньей могли б уехать на все время до родов? Ежели все верно, ежели я в мае понесла, значит, рожу в январе. Но ехать надо никак не позднее августа: после трех месяцев брюхо начинает так расти, что ни под какими сарафанами да поневами не скроешься. Соседки ваши – бабы глазастые. Вмиг смекнут, что да как.