А здесь, в стране, где все рушится, где бастуют шахтеры Кузбасса, железнодорожники Азербайджана и русские строители в Эстонии, где каждый день льется кровь то в Узбекистане, то на Кавказе, где Москву по ночам накачивают войсками, где со дня на день ожидается массовая бойня между бандами московских рэкетиров, где евреи получают письма о том, что ровно через две недели их будут резать, где люди открыто стоят на улицах с плакатами «Долой КГБ!» – здесь полное ощущение, что антикоммунистическая революция уже состоялась, власть КПСС свергнута. И – речи, речи, речи, упоение свободой слова:
– Последнее выступление Лигачева не дает никакой надежды на решение вопроса. Потому что опять предлагается интенсивное вложение средств в государственную экономику… – гремело с трибуны.
Господи, думал я, да ведь это всероссийское Учредительное Собрание – первый русский парламент, который по приказу Ленина был нагло распущен 5 января 1918 года матросом Железняком. Матрос подошел тогда к председателю Собрания и сказал: «Караул устал. Ваше Собрание закрывается!». И так оно и закрылось тогда навсегда и возродилось теперь вот здесь, в Доме кино. Но надолго ли? Очередной Железняк – из тех, которых привезли сегодня ночью в Москву на армейских платформах, – может войти сюда в любую минуту и сказать застенчивому Попову: «Караул устал!». И что они будут делать тогда – эти 393 самых левых и таких красноречивых народных депутата?
Тут я увидел, что снизу по проходу, прыжками перескакивая через ступеньки, бежит наверх какой-то парень, его взгляд прикован к моей персоне. Так, подумал я, сейчас меня будут брать. Я сунул блокнот в карман, вспомнил нью-йоркского раввина Стерна, которому гэбисты поломали пальцы, и мысленно произнес: «Барух. Ата… Адонай… Элохэйну…» К сожалению, дальше я не знаю в этой молитве ни слова, к тому же этот парень запыхавшись, уже остановился передо мной и почти выкрикнул:
– Вы – здесь?!!! Вы?!!
В его голосе было больше восклицательных знаков, чем допускают правила стилистики.
– Well. – на всякий случай промямлил я по-английски и, забыв о еврейском Боге, мысленно возопил к Шестому американскому флоту.
Парень плюхнулся в соседнее кресло, говоря:
– Это невероятно! Вы – здесь! Это просто Кафка! Меня зовут Андре де Нешер, я корреспондент «Голоса Америки». Две недели назад мы открыли в Москве свой постоянный корпункт, но телефона у меня еще нет, вот мой адрес…
У меня отлегло от сердца – этот меня арестовывать не будет. Шестой флот мог отменить боевую тревогу. Несколько лет назад, в период успеха «Гэбэшных псов» и «Кремлевских лис», журналисты «Голоса Америки» брали у меня интервью чуть не каждые два-три месяца, вот откуда меня знает этот Андре.
– А то, что вы здесь – это не Кафка? – спросил я у него.
Андре не успел ответить – какой-то шелест прошел по залу. Мы посмотрели вниз. Там, у левого бокового входа, стоял Борис Ельцин. К нему ринулись журналисты и телеоператоры. Андре тут же вскочил и помчался туда. Я взглянул на часы. Было ровно 11.30 утра – Ельцин опоздал на заседание на два с половиной часа. На ходу отвечая на какие-то вопросы, он сел в пятом ряду, посидел минуту и вышел из зала. За ним опять ринулись журналисты. Поколебавшись и мало надеясь на успех, я тоже пошел из зала.
Ельцин стоял в фойе в окружении группы советских и иностранных журналистов и говорил какой-то женщине:
– Нам нужно создать демократический прецедент – выпустить свою газету без согласования с ЦК и с Политбюро…
Женщина быстро записывала за ним в блокнот. Сколько раз я уже слышал, что Борис Ельцин – человек опасный, что шторм народной популярности выбросил его на сцену русского политического театра просто в пику партийной элите, и теперь он умело плывет на ветрах этой популярности, но, партаппаратчик по закваске, он, если придет к власти, станет новым русским диктатором. Ведущие американских информационных телепрограмм показывали его по TV почти каждую неделю, но с каким-то почти очевидным пренебрежением и усмешкой и постоянно давали понять своим зрителям, что Горбачев – это великий руководитель, а Ельцин – так себе, кукольный театр.
Теперь я стоял в двух шагах от этого Ельцина и рассматривал его в упор. Сразу бросилось в глаза, что он приобретает западный лоск. Исчезла кастовая партийно-кремлевская полнота, которая была заметна еще два года назад в телеинтервью Дайане Сойер. Нет живота. Черный костюм отличного покроя сидит тютелька в тютельку на высокой фигуре. Белая импортная рубашка. Галстук повязан идеально.
Даже в походке исчезла сибирская разлапистость, и спина выпрямилась, потеряв советскую сутулость.
– Мы депутаты Верховного Совета, мы имеем законное право выпустить свою газету, даже не ставя об этом в известность ЦК КПСС, – диктовал он женщине. – – И нужно это сделать. А найти бумагу, типографию – это не проблема…
Обнаглев, я воспользовался паузой, шагнул к ним, сказал: – Борис Николаевич, я корреспондент японского журнала Tokyo Readers Digest. Какова ваша позиция в отношении четырех островов, которые Япония просит вернуть ей?
Я бил на неожиданность своего вопроса и, кажется, выиграл.
Ельцин удивленно, сверху вниз, посмотрел на меня светлыми глазами поверх голов окружающих его журналистов, и вдруг его полные губы улыбнулись улыбкой простого русского хитрована. Он озадаченно почесал затылок:
– Эт-т-то неожиданный вопрос. Я должен подумать…
– Пожалуйста, – быстро сказал я, видя, как уже набегают на нас еще какие-то советские телерепортеры во главе с Залкиндом и с телекамерами на плечах. – Когда я смогу получить ваш ответ? Меня устроит любое время и любое место.
И опять его полные губы – такие губы бывают у музыкантов-вундеркиндов – шевельнулись в улыбке: он понял, что я хочу сорвать интервью.
– Позвоните мне завтра по телефону 292-72-73, и мы договоримся, – сказал он, уже окруженный телевизионщиками.
Я возликовал – интервью с Ельциным! С самим Ельциным!
Но минуту спустя какая-то легкая тень прошла по краю этого ликования, и я попробовал сосредоточиться на ней, поймать, что же меня зацепило в этом Ельцине? И – поймал, вспомнил: губы! Эти полные, как лангусты, губы, эта его улыбочка маленького хитрована на крупном лице! Одна эта улыбочка – уже целое интервью. Мистер Горбачев, будьте внимательны! – подумал я и оказался пророком: через десять месяцев Ельцин стал президентом России.
Но в то воскресенье, 30 июля 1989 года, в 11.48 утра, в вестибюле Дома кино он еще не знал о своем будущем и при многочисленных свидетелях и своей секретарше дал мне свой телефон и пообещал интервью. Я не собирался упускать такую удачу.
Между тем в глубине вестибюля уже открылись два буфета, а какой-то мужчина кавказской внешности и русская женщина лет 35-ти поставили в центре вестибюля длинный раздвижной стол и стали раскладывать на нем кипы каких-то листовок и фотографий. Я отправился в буфет, съел поразительно дешевый (16 копеек) бутерброд с сыром и огурцом, запил стаканом ужасного абрикосового сока (18 копеек) и собрался вернуться в зал, когда увидел, что за соседним столиком расположился с таким же бутербродом и соком тот самый мужик с усами, который стоял в зале рядом с Мариной Князевой. Сорокалетний, круглолицый, в сером костюме и галстуке, он с расстояния трех метров откровенно рассматривал меня синими глазами – не то изучал, не то хотел заговорить. Гэбэшник или бывший знакомый, которого я не узнаю? – подумал я. Но решить этот вопрос мне не удалось, потому что за спиной этого синеглазого мужика вдруг возник высокий, стройный и совершенно седой кинорежиссер N, когда-то знаменитый в СССР так, как Кирх Дуглас был в то же время знаменит в Америке. Во всяком случае, первым кинопотрясением моего детства был фильм, в котором этот N. играл главную детскую роль. А когда я учился во ВГИКе, он уже был признанным киноклассиком и преподавал у нас режиссуру.