Оказалось, не знаю.
Вместо спортивно-худощавого теннисиста, всегда элегантно одетого и по-юношески стремительного в движениях, передо мной стоял седовласый толстяк в блекло-полосатой больничной пижаме. Правда, на его одутловатом лице были серые Костины глаза и у него был прокуренный Костин голос.
– Старичок, – сказал он, как только Карина ушла (оказалось, что она через час улетает в Осло и до последней минуты ждала моего звонка, весь день не выходя из квартиры). – Старичок, дай сигарету, быстро!
– Еще чего! – возмутился я, помня, что всего неделю назад у него был инфаркт. Мы стояли на зашарканной больничной лестнице, куда Карина провела меня с помощью небольшой взятки в виде плитки норвежского шоколада, которую она сунула в карман дежурной медсестре. В обмен на это медсестра выдала нам два халата, застиранных до асфальтовой серости и без единой пуговицы, но зато точно с такими же черными штемпелями, какие были на простынях в гостинице «Армения» десять лет назад, в самую волшебную ночь моей жизни. «Б-ца N6 Ленгорздравупр Минздрав СССР» – извещали штемпеля на этих халатах.
– Странно, что они их еще не нумеруют, – сказала Карина, брезгливо набросив один из халатов на свой чистенький аэрофлотский пиджачок, а второй я набросил себе на плечи. Потом я взял у Карины одну из авосек, в которой были яблоки и кастрюлька с овощным супом, а вторую авоську – с винегретом и котлетами – Карина понесла сама.
Мы прошли с ней по длинным и пустым, с жутким запахом карболки коридорам и попали в холл – «красный уголок», набитый ходячими больными и больными в инвалидных колясках. На всех больных были одинаково блеклые больничные пижамы и тапочки на босу ногу, и все они, подавшись телами вперед, напряженно смотрели в черно-белый экран телевизора, поднятый на две больничные тумбочки. По телевизору шел прямой репортаж из Кремля, с заседания Верховного Совета СССР. Когда мы вошли, телекамера показывала какого-то депутата, который, стоя посреди зала, кричал:
– Мы обсуждаем проект закона о забастовках! Но формулировки, которые нам тут предлагают, практически исключают возможность этих забастовок! – он переждал шум кремлевского зала и продолжил: – И это делается в то время, когда в Донбассе за десять дней забастовки не добыто и тонны угля! Вы, товарищ Шилаев, понимаете, что вы нам предлагаете? Да если мы примем ваши формулировки, то завтра вообще вспыхнет всеобщая забастовка по всей стране!
– Правильно! Точно! Будем бастовать! – азартно зашумели больные в «красном уголке». Я подумал, что десять лет назад, в мое время, телезрителей так возбуждали только хоккейные матчи.
А телекамера уже перешла на Шилаева, лидера советских государственных профсоюзов. За ним был виден президиум съезда во главе с Горбачевым. Сидя в центре президиума, Горбачев нервно постукивал белыми пальцами по красной скатерти стола.
– Но товарищи! – сказал с трибуны Шилаев. – Здесь же все наоборот! Мы просим Верховный Совет предоставить право трудовым коллективам и профсоюзным комитетам объявлять забастовки в тех случаях, когда администрация не выполняет достигнутых договоренностей. – Где это написано? – снова крикнули ему из зала. Тут Карина высмотрела среди больных своего мужа и окликнула его: – Костя! Зайко!
А когда он, еще возбужденный дебатами в Верховном Совете, вышел с нами в коридор, Карина вручила ему обе авоськи с едой, чмокнулав щеку, пожала мне руку и быстро исчезла, цокая каблучками по кафельному больничному полу. А Костя сказал мне: – Дай сигаретку! Быстро!
– Нету у меня никаких сигарет! Я же не курю! – соврал я. – Ты не куришь?! – Костя даже сплюнул с досады. – Елки– палки! – И тут же продолжал с такой же восторженностыо, как телережиссер Залкинд в Доме кино: -Ты видишь, что у нас делается в стране? Революция, старик! Мы еще поживем при капитализме! – Я вижу, – произнес я.
– Да ладно, не смотри на меня так! Ну, схватил инсультик, бывает. Я же теперь не в кино, я свой кооператив организовал – частная сеть кинотеатров, независимая от государства. Но две недели назад эти суки приняли новый закон по налогам – до 90 процентов! Ты можешь себе это представить?
– Карина сказала, что у тебя есть наш фильм. – Сказала-таки! Вот бабы! – огорчился Костя. – Я хотел первым увидеть твое лицо при этой новости!
– Но каким образом, Костя? Ведь фильм смыли, я видел акт рязанской кинофабрики!
– Вадя, это же СССР. Ты забыл? Тут за бутылку водки можно сделать то, что на Западе не купишь за миллион. В этом же вся прелесть нашей державы! За день до уничтожения фильма проявщики ночной смены рязанской кинофабрики сделали мне дубль-позитив. Ну, конечно, это стоило не бутылку, но какая разница!…
Я смотрел на него и не знал, что сказать. После приказа министра, запретившего всем киностудиям страны брать меня на работу, я вспомнил о своем еврейском происхождении, послал эту великую державу к чертям собачьим и в потоке еврейской эмиграции уехал в США. Хотя я не говорил по-английски, не читал «Variety» и «Times», не играл в текши, никогда не носил французских галстуков. Но у Кости, который по своим организационным талантам мог бы легко войти в первую десятку голливудских продюсеров, не было еврейской крови, и он остался в СССР. И когда я ехал в Европу и в Америку, любуясь картинами Боттичелли во Флоренции и скульптурами Микеланджело на юге Италии, когда я дышал средиземноморским бризом на Капри и пил «капучино» на виа Венето, – в это самое время Костя Зайко, рискуя собой, спас мой фильм. Фильм, который был арестован КГБ и который приказал уничтожить сам Министр кинематографии СССР. Костя просто выкрал у них эту картину. За что мог, конечно, поехать совсем в противоположную от Европы сторону лет эдак на десять. Я смотрел на Костю и не знал, что сказать. – Well, – произнес он, читая мои мысли. – Может быть, теперь ты дашь мне сигарету? Я покачал головой. – Не дам.
– Понимаешь, старик, – сказал он. – Фильм, если ты помнишь, был на двух пленках – изображение отдельно, а звук отдельно. Так вот я спас только изображение. Фонограмму – не удалось, из-за ерунды сорвалось! Главное, я даже отключил подачу энергии на фабрику, чтобы задержать…
– Что? Что? – я не поверил своим ушам. – Ты отключил энергию кинофабрике?
– Ну, это было просто! – отмахнулся Костя. – У нас же все делается по плану, но с бардаком. Смыв фильма был запланирован на 12 января. Поэтому я прилетел в Рязань восьмого, думая, что у меня куча времени в запасе. За три ночи, сам понимаешь, мне могли вынести с фабрики не только наш фильм, но и половину проявочных машин. Поэтому я не спеша звоню из гостиницы диспетчерше фабрики, приглашаю ее на вечер в кабак, а она говорит: «Костя, сегодня ваш фильм смывают». Оказалось, у них какая-то дырка в плане, Братский комбинат не поставил им целлюлозу, и они за час до моего прилета сунули наш фильм в ванны с раствором. Ты представляешь? Как у меня тогда инфаркт не случился – вот что удивительно! Но, слава Богу, они начали со звуковой пленки! Ну, сам понимаешь, я не мог отменить приказ директора фабрики и вообще не мог засветить мой интерес к этому фильму, я же прилетел получать у них пленку для своей новой картины, вот и все. Короче, что мне делать? Я схватил такси и помчался на электростанцию. И за два ящика водки отключил подачу электричества на кинофабрику. Просто. А вечером, когда директор и парторг фабрики ушли спать, я включил фабрике энергию, и ночная смена проявщиков пленки скопировала мне позитив. Но фонограмма погибла, старик, извини. Правда, все можно озвучить заново, если… – тут он замялся и отвел глаза. – Если что? – спросил я.